Как-то в первой половине дня мы с ней разбрасывали по полю навоз. Я хотел было расспросить ее о России, все ли там так, как пишут наши газеты. Однако мне не удалось вытянуть из нее ни словечка. Она была страшно напугана, увидев на моей флотской форме нарукавную повязку со свастикой. Вероятно, она думает, что я — нечто вроде здешнего «комиссара»! Между тем она снова начала посматривать на меня с приязнью, увидев, как я каждый день кормлю собак и кошек, а животные так и ластятся ко мне. Она считает это хорошим знаком. Она также очень много поет. У Вальтрауд с ней полное взаимопонимание. Когда они вдвоем доят коров, то распевают на два голоса. Вальтрауд выучила уже много русских песен, она знает по-русски даже неприличные песенки.[103]

Наш бельгиец должен возвращаться домой, в Брюссель. Как и каждый фламандец, который добровольно записался в армию и готов бороться с большевиками, он должен сначала вернуться домой. Он был отличным парнем, учился и часто помогал мне по алгебре, на которой он специализировался.

Вместо него у нас появился француз, которого зовут Жорж. Он почти не говорит по-немецки, да и не хочет. Он самый обычный крестьянин-виноградарь, но добродушный и приветливый. Мы все охотно и с удовольствием приняли его.

Из прежних работников у нас все еще остается Зигмунд. Теперь он свободно говорит по-немецки, и ему так нравится у нас, что он даже не пишет писем домой. Его сестры из Варшавы недавно прислали папе письмо, спрашивая, все ли еще у нас живет их брат, потому что они уже полгода не имеют от него никаких известий. Папа как следует отругал его, и он тогда сразу же написал своим сестрам письмо. К письму он приложил свою фотографию вместе со всеми нами, чтобы его сестры знали, что он живет не среди разбойников. Его семья тоже прислала нам свою фотографию. Его сестры выглядят очень высокими, элегантными дамами, они обе портнихи.

У нас на батарее теперь есть и «хиви»,[104]то есть «добровольные помощники». Их обучает службе флотский старшина, который раньше служил в польской армии. Мы с ними не должны общаться. Живут они совершенно отдельно ото всех, в блиндаже с боеприпасами. В их функции входит только подноска боеприпасов. Но они не русские, у них монгольские черты лица. Возможно, они татары. Нам трудно понять подобные различия.

В нашем блиндаже сегодня очень спокойно, потому что Герд болен и лежит в лазарете. Мука внезапно вызвали домой, потому что его отец при смерти. Правда ли это? Никто точно этого не знает. Перед отъездом Мук ничего толком по этому поводу не говорил. Мне бы уж точно сказал правду. Я постарался поднять его настроение, поскольку у него и без того хватает несчастий — трое его братьев уже погибли на фронтах или пропали без вести. Он остается теперь единственным из фон Тройенфельдов, которые еще живы. Бедный Мук!

Как же хорошо, что Цицевиц все еще сохраняет свое былое чувство юмора — ведь Муку больше не до анекдотов, а он знает их множество и постоянно «травит» их нам, причем всегда в основном лучшие политические. Но и Цице знает их немало, даже куда более крепкие. Его юмор еще как-то поддерживает наше настроение. Завтра мы с ним собрались в увольнение, хотим посмотреть кино в Свинемюнде. Нарукавные повязки гитлерюгенда по дороге мы снимем, чтобы все считали нас просто матросами. Так будет лучше.

Самый последний политический анекдот от Цице: «Петен[105]и Гитлер едут по Парижу. Внезапно на одной из больших площадей Гитлер видит пустой постамент для памятника и спрашивает: «А кому там будет установлен памятник?» Петен отвечает: «Европейскому поэту Шиллеру! Этот постамент предназначен для памятника ему!» Однако Гитлер возражает: «Неслыханно! Ведь Шиллер — исконно германский поэт!» — «Да нет же, — объясняет тому Петен, — Шиллер создавал свои произведения для каждой из европейских стран: для Англии он написал «Марию Стюарт», для Франции — «Орлеанскую деву», для Испании — «Дон Карлоса», для Италии — «Фиеско»,[106]для Польши — «Димитрий»,[107]для Швейцарии — «Вильгельм Телль»…» Оторопелый Гитлер, заикаясь, спрашивает: «Неужели он не написал ничего про Германию?» — «Ну как же, — любезно отвечает Петен, — про Германию он написал драму «Разбойники»!»

6 апреля 1944 г.

Старик Лааш всегда говаривал: «Время идет, мгновения улетают» в тех случаях, когда был недоволен нами на уроках латыни. И только подумать — он оказался прав, кто бы мог сказать такое об этом болване!

Мы все попали в карантин! Йенс Бан заболел скарлатиной. Он, по крайней мере, все-таки болеет, но мы, здоровые, переносим этот карантин куда хуже. Из нашего блиндажа мы никуда не выходим. Так что школьных занятий у нас так и так нет. С завтрашнего дня, Страстной пятницы, мы свободны от службы. Так что все пасхальные праздники нам придется безвылазно просидеть в блиндаже. Ну, еще, может быть, удастся погреться на солнышке около орудия. Стоит чудесная погода.

От Вальтрауд я получил веселое письмо. Она закончила школу и на прощание сотворила умопомрачительную стенную газету. У нее, безусловно, талант к письменному слову.

Меня снова одолевает желание начать писать роман. А иногда я начинаю мечтать о том, чтобы написать какую-нибудь театральную пьесу или самому сыграть в театре. Но это пустые мечтания! Так что пусть пока мечтаниями и остаются. Ведь сейчас все же идет война. Когда она закончится — тогда нам придется определяться с профессией.

Мама написала, что она болеет. В нашей деревне происходит некоторое оживление, потому что во всех дворах живут квартиранты, по большей части компании отдыхающих.

Отец Мука все-таки умер. Бедняга Мук! Завтра он должен вернуться из отпуска. Что я могу ему сказать? Как мне его утешить? Ведь за такое краткое время умерли его отец и трое братьев. Сколько горя в одночасье обрушилось на него, того человека, который всегда был так весел и был таким хорошим товарищем.

Приттер-на-Волине, 10 мая 1944 г.

Почему я, собственно, так давно ничего не записывал в свой дневник? Этого я не знаю. Обычно это объясняют, чтобы покрасоваться или показать себя, так: ну совершенно не было времени!

При этом я охотно записывал в своем дневнике все происходящее. Но как определить это все? То, что не является только моими переживаниями, но также моими мечтами и моими стремлениями к чему-то, потому что, должен сознаться, меня часто посещают фантазии, а потом я целый день прокручиваю их перед своим мысленным взором. Причем часто я ощущаю, что эти мои мечты куда важнее всего того, что в реальности происходит в моей собственной жизни. И я никак не могу защититься от этих мечтаний, они просто одолевают меня. Снова и снова я представляю себя тем, кем бы я хотел стать: великим писателем или знаменитым актером. Я так бы хотел взять кого-нибудь за образец, но не нахожу никого достойного. Я с воодушевлением читаю романы Теодора Шторма,[108]а также Фонтана.[109]Но оба они давно мертвы, а я хотел бы иметь образцом такого поэта, который живет сейчас и пишет о нашем времени. Как актер мне больше всего нравится Генрих Георге, и, мало того, он По рождению происходит из Померании. Но мне никогда еще не доводилось видеть его на сцене, но только в фильмах. Я знаю его роли во всех фильмах, где он играл, даже в «Почтмейстере», который для нас по-прежнему запрещен, поскольку в нем Маргит Цимо танцует, обнаженная по пояс. У нас недавно прошел фильм «Отчизна» с ним и Царой Леандер. Но имени Дары Леандер в титрах нет, поскольку она из-за обвинения в шпионаже была вынуждена скрыться в Швеции. Однако играет она великолепно, прекрасен также и Слезак.[110]