— Ой, лишенько! — запричитала сразу баба и, подхватив зашедшегося в плаче мальца, на ходу закутывая его в белую холстину, метнулась из хаты к вырытому во дворе погребу.

— Приготовиться к бою, примкнуть штыки!.. За мной бегом а-рш! — скомандовал командир сводного батальона капитан Столбцов, и морячки, закусив ленты своих бескозырок, рванули за капитаном в противоположный конец улицы, где уже густо теснились серо-зеленые фигурки и то и дело вспыхивали и гасли огонечки выстрелов.

От того, что стиснуты зубы не кричали «ура», лишь рычали, но этот дружный, заполнивший улицу рык был пострашнее боевого клича. Не ожидавший такой яростной атаки противник был мгновенно смят и выбит из села.

Окрыленные победой моряки рванули дальше, добивая штыками отставших от своих немцев, но за селом сразу же попали под плотный пулеметный огонь и вынуждены были остановиться, прижаться к земле.

Только залегли, как заработали вражеские минометы. Засвистели, завыли мины. Слева, сзади, спереди Кости мгновенно вырастали и оседали невысокие земляные кусты, творя страшное, непоправимое, разрывая на куски, калеча друзей-товарищей. Закричал, забился от невыносимой боли в развороченном животе моторист Рагуля. Упал замертво мичман Мякинин — осколок попал ему прямо в сердце. Струя горячего воздуха от близкого разрыва ударила Костю в лицо, и он упал на спину от неожиданности, подумав было, что убит.

— Отходим!.. Отходим… — закричали где-то совсем рядом, и морячок, последовав примеру остальных, рванул мелкими перебежками обратно к селу.

Вокруг беспрестанно вздымалась земля и свистели осколки. Но Бог миловал. Соловец лишь в кровь исцарапал лицо, пока отползал по стерне назад, вжимаясь в землю при каждом близком разрыве.

Но село, к которому они стремились, вдруг встретило их кинжальным пулеметным огнем. Костя видел, как срезало очередью капитана Столбцова, как старшина Пивоваров и еще какой-то матрос потащили его под огнем к кукурузному полю и бросился вслед за ними. А за спиной все стучали пулеметы и выли мины…

Некоторое время Костя бежал, прикрываясь рукой от хлестких стеблей, пока чуть было не натолкнулся на старшину. Тот стоял на коленях подле Столбцова, сжимая в кулаке бескозырку. Другой морячок стоял рядом, с размотанным и ненужным уже бинтом.

Минометный обстрел и стрельба тем временем прекратились. Со стороны села, ветер доносил обрывки чужой, лающей речи. Судя по всему, батальон был полностью разгромлен, но Пивоваров не оставлял надежды найти кого-нибудь еще.

— Не может быть, чтобы остались только мы, — упрямо твердил он, когда, похоронив капитана, товарищи направились в противоположную от села сторону, все больше забираясь в середину поля. Там они, к радости старшины, наткнулись на четверых моряков из своего батальона. Те сообщили, что на другом конце тоже немцы: поджидают и вылавливают спрятавшихся в кукурузе бойцов.

— Плохо, — помрачнел Пивоваров. — Как с оружием?

Оружия у морячков не оказалось — потеряли во время беспорядочного бегства. Винтовки были только у Кости и самого старшины.

— Да что толку-то! — сказал, оправдываясь один из речников. — У меня все равно патронов не было — все по фрицам выпустил. Вот и бросил.

В плен они попали уже вечером, когда под прикрытием сумерек стали выбираться на кажущуюся пустынной дорогу. Внезапно их окружила конная жандармерия. Наставили ружья.

— Русс здавайсь!.. Русс…

«Как нелепо. Даже бой не успели принять… И никто уже не поможет», — подумал Костя, выпуская из рук бесполезную теперь винтовку.

Рядом в бессильной ярости гонял желваки старшина Пивоваров…

На окраине поля под надзором автоматчиков уже сидела большая группа моряков из их флотилии. Человек двести, не меньше.

— Сейчас расстреливать будут. У немцев такой приказ: комиссаров и матросов сразу в расход, — сказал кто-то.

Но их не расстреляли, а повели обратно к Киеву. Рядом с городом, в Дарнице, уже был отгорожен колючей проволокой огромный участок земли, куда каждый день вели и вели пленных. Тысячи людей из разных родов войск сидели плечом к плечу и ждали своей участи. А пленные все прибывали и прибывали. Три дня им не давали ничего есть, лишь на четвертый раздали по котелку воды с примесью тухлой муки. Уже тогда смерть стала казаться многим избавлением.

В Дарницком лагере их продержали до глубокой осени, до самых злых предзимних холодов, когда трава поутру становится седой и ломкой, как стекло. Прижавшись друг к другу, они почти уже не воспринимали окружающей их действительности, все больше погружаясь в мир полуснов и воспоминаний. Кто-то не возвращался оттуда уже никогда, а кто-то все еще продолжал жить, каждое утро возвращаясь к кошмару. А потом всех оставшихся моряков перевели в Киев на Керосинную улицу.

В один из первых дней января их, как обычно, вывели из барака. Охранники с резиновым палками в руках торопили последних. Построили. Заставили раздеться. «Неужели конец?…» — подумал Костя, но даже мысль о возможной скорой смерти оставила его равнодушным.

Вскоре ботинки и форма — жалкие, изодранные лохмотья — остались лежать на истоптанном снегу и уже ничего не защищало пленных от январского безжалостного мороза. Немцы грелись, избивая пленных, и нестерпимый холод делал их особенно злыми оттого, что именно им выпало сопровождать к месту расстрела эту группу военнопленных. Каски, надвинутые поверх конфискованных женских платков, сами источали жуткий холод, и пахнущая чужим домом и уютом ткань почти не спасала от пронизывающего ветра. При вдохе слипались ноздри и слезились глаза, у многих солдат нестерпимо ныли подмороженные уши, кончики пальцев.

Проклятая страна, проклятая война! Проклятые пленные! Уже даже не люди, а какие-то скрюченные скелеты.

Раскрылись заплетенные колючей проволокой ворота, и колонна полуголых людей, понукаемая резкими окриками конвоиров и ударами резиновых палок, тронулась в свой последний путь. Под ногами чернела обледенелая булыжная мостовая, серое небо уже много дней подряд закрывало солнце, да и сам прекрасный древний город на берегу Днепра тоже стал другим. Костя шел и не узнавал Киева. Изуродованный, ограбленный, зажатый страхом город с пустыми глазницами кое-где выбитых окон.

Шли молча, лишь шум шагов да окрики охранников нарушали тревожную тишину утра. Редкие прохожие — в лицах тоска, безысходность — испуганно жались к стенам, провожая взглядами колонну военнопленных.

Придавившее город небо, обледенелая улица, согбенные костлявые спины идущих впереди товарищей и неотвратимый конец впереди. Косте вдруг захотелось завыть от ощущения собственного бессилия, от невозможности ничего изменить.

Внезапно кто-то хрипло пропел:

— Раскинулось море широко и волны бушуют вдали…

Костя сразу узнал голос поющего — это был старшина Пивоваров. Он шел во главе колонны, поддерживая ослабевшего товарища, прямой, словно высеченный из гранита. Тельняшка на спине разорвана и багровый рубец — след от удара палкой — стал черным от напряжения. Голос дрогнул, сорвался, и этот срыв царапнул Костино сердце, но песню уже подхватили десятки таких же хриплых, простуженный голосов: