это! Запустила, мать честная, ну и баба, руками б так работала, как языком». Перебрался через изгородь. Направился вдоль неё. Идёт. В огороде снег ещё глубже – никто его тут не утаптывает. Земля под снегом рыхлая, как мука. Несмелов знает. «Старался мужик, пахал добротно, чё там… И унавозил хорошо. Не земля, а перина, – подумал Несмелов, вспомнив вдруг Игната, которого сам он, Несмелов, после доноса игнатовой жены Панночки, увёз в Елисейск. А уж оттуда, из Елисейска, с лёгкой руки Засеки и с его же, Засеки, рекомендательными письмами уплыл Игнат бесплатно по Ислени далеко – на Крайний Север. Ни привета после от Игната, ни ответа. Сгубила, сучка, мужика!.. И не чужого – собственного мужа… Да и тот… Я скроил, а бабы сшили галифе для Джугашвили. Были б доски и верстак, я б скроил ему пеньжак… И мурлыкал бы про себя, тихонько, сочинитель… ох, и дурак, ну, мать чужая… Будут тебе там и доски, будет тебе и пеньжак, коли в башке перловая каша без масла». Добрался Несмелов до баньки, которую Игнат когда-то срубил, встал за углом, начал, высовываясь, дом обозревать… «Вот, чёрт! – вдруг спохватился. – Лампу забыл задуть, – вспомнил об этом, сам себя так тут же успокоил: – Шут с ней, и пускай горит, ронять её там вроде некому… Уж не Георгий же спихнёт копьём – хоть и святой, но ведь не полоумный… Ладно». Дом у Панночки пихтового бревна, небольшой, хоть и на две половины: в одной – сама, в другой, после того как мужа сплавила на Север, – квартиранты; в ту и в другую половины вход из сеней. Стена, что во двор, совершенно глухая, а в той, что к ограде и к огороду, одно оконце – и то кухонное. Темно в нём, в оконце этом. «Спят, поди?.. Будто и рано», – подумал Несмелов не без уныния, но уныния – того на вздох лишь и не долее; тотчас же и взбодрился: ничего, дескать, чай если пил, а пил, наверное, не немец, значит, выйдет, никуда, мол, не денется… не в ведро, не малый же ребёнок… «Выйдет, выйдет – пузырь мочевой не рогожный», – подумал так, но тут же и засомневался: у кого, мол, оно как… «Свежих следов не видно на крыльце – не был ещё, значит», – так подумал и вот что решил: «Ну не выйдет, так не выйдет! – и со злостью, неизвестно только на кого: – Ну, а мне-то чё за горе!..» – встряхнул и поднял воротник полушубка. Сунул руки в карманы. К стене плотнее привалился. И сразу: «Ох, а курева не взял!» А позже чуть: «Зачем он это мне сказал? Индюк зобатый… задумал чё-то, не иначе».

Ельник густой и высокий. Вокруг села – как острожный чеснок. Кто специально будто насадил. Много от него разных благ Каменску. И одно из них, не из последних, в том, что сберегает он его от ветра – с ночи когда потянет, очень лютый. Но от времени ельник – ограда неважная. И как ему, времени, сквозь такой забор проникнуть удаётся, каким чудом, непонятно, однако просачивается оно и Каменск не минует, хоть и мало что в нём, протекая, меняет – точно так же темно, как час назад, так же падает снег, как и часом раньше, – в вечере вот только, в том значительная перемена – поздним становится: ребятня малая с санками на загорбках с горы просеменила – по домам своим расходятся, галдят, а те, что старше, с каждой улицы сбредаются к клубу… «Пока не слышно вроде – не дерутся… Ещё успеют, тут уж чё», – подумал Несмелов. И произнёс вслух, но тихо: «Опять, наверное, работёнки будет после праздника… Шиш вам!.. Проживу неделю у Харлама в Ворожейке… Отдохну хоть. Пусть председатель разбирается. Или Мантулин пусть с района едет… Жеребец, жеребец… А ты попробуй-ка теперь его найди – давно татары уже съели… Всё свалили на Несмелова, Несмелов – то, Несмелов – это». Умолк. Из-за угла бани выглянул. Туда же, к клубу, не иначе, то ли от дома попа Семёна, напротив которого атеистически митинговали, то ли от учителя Грицюка, где заряжались политграмотой, прошагали ритмично и громкой артелью комсомольцы, парни и девушки, клеймя, скверня и позоря на все лады вождей-насильников: Гитлера, Франко и Муссолини, – а заодно уж и старух яланских, изрядно поливших воду на мельницу германо-итальянского фашизма как мракобесием своим беспросветным, так и откровенно-оголтелыми контрреволюционными вылазками – месяц назад избили старухи комьями земли да палками пятерых молоденьких активистов, которые за одну ночь, по-стахановски, колокольню церкви избавили от всех колоколов, а народ – от уже ненужного ему звона, и так при этом: коновод активистов – Гришка Чесноков – тот до сих пор валяется в больнице, любуясь в окно на плакат, приколоченный к шесту и поставленный его дружками возле палисадничка больничного: героям слава-де, а богомолам – смерть! «Смотри-ка ты, ну и дают, как по газете будто чешут, – подумал Несмелов, вслушиваясь в бойкие речи комсомольцев. – Языкастые ребята… Не зря Грицюк по царским каторгам скитался». Провёл кто-то по улице двух коней под уздцы – мягко поступь их по снегу, удила звенят глухо, – а следом собака: догоняет – приотстала, погавкав на шумную политически молодёжь. То там, то инде, в разных узгах заснеженного Каменска, возник было ей в поддержку вяло лай, но умолк вскоре. Спят собаки мало, в отличие от тех же кошек, например, а потому и лают день и ночь, есть к тому повод, нет ли, но нынешним вечером – неохотно – потому, наверное, что эхо в плотный снегопад не нарождается и не травит их взбалмошные собачьи души, с эхом у них, у собак, отношения сложные… «Как у Анисьи, покойницы, с колодцем», – подумал Несмелов. К колодцу, бывало, отправится, подступит к нему, наклонится и спросит в глубь его: «Батюшка-Калодязь, можны водицы напицца?» Колодец ей: «Мо-о-ожны». Получив разрешение, тогда только и наберёт воды. А иной раз вернётся с пустыми вёдрами и скажет: «Тупай-ка, парень, ты таперича, тебе, дай Бог, позволит… Суп варить нам сёдня не ис ча, ни капли, сунься в кадку, и в той пусто». Ему, Несмелову, колодец не отказывал… Прокричала где-то женщина: «И сразу, слышишь, чтоб домой! Завернуть куда не вздумай!.. Я тебя знаю!.. Да и там, еслив и станут подносить, дак стопку выпей, но не боле! Будут усаживать, дак – наотрез! Лекарсво в руки и назадь! А опять пьяным приползёшь, вальком морду начищу!.. Так и запомни, но!.. Да, поди, так оно