ставил, не оставляли его ни на минуту. Работа над спектаклем полностью поглощала его. Бесспорно, ему помогало знание истории и его общая образованность. Он тщательно продумывал все мизансцены, много внимания уделял декорациям и костюмам. В режиссуре он стремился к яркой образности, цельности; в костюмах и декорациях – к исторической достоверности. Ему приходилось вникать во все мелочи, и он часто был недоволен результатом: «Вообще, костюмы – дерьмо. (О костюмах к опере «Аида»). Следить за их изготовлением я не мог, т.к. надо было бросить всякую режиссуру и все время сидеть там. С бутафорией тоже погано: ни один головной убор не лезет на голову!! Весь день отвратительное настроение; причина – костюмы; то, на что я больше всего надеялся, оказалось всего хуже» (из записей в дневнике от 26 февраля 1955 г.). И это притом, что на эти костюмы он потратил столько времени и сил, продумывая все в деталях и цвете, – ведь это был его любимый Египет.

Мне кажется, что его знания, его мастерство режиссера, увлеченность остались во многом невостребованными советским театром. Он был там не нужен, был инородным элементом, непонятным, чужим. Основные силы и время ушли на борьбу с советским чиновничеством, на доказательства своей правоты перед разрушающим влиянием безграмотности, необразованности и лицемерия.

Я часто задумываюсь над тем, правильно ли он сделал, уйдя из оперы. Он продлил себе жизнь на несколько десятков лет, жил достаточно спокойно и размеренно, читал любимые книги, слушал любимую музыку, с увлечением читал лекции об архитектуре, музыке, живописи, но это была другая жизнь, не его жизнь, потому что его жизнь осталась там, в театре.

С театром связаны и мои самые яркие детские воспоминания. Я очень любила его вечерние возвращения после спектакля. Папа приходил, всегда оживленный, веселый, и мы все садились ужинать. Любовь к поздним ужинам у меня сохранилась до сих пор. Я не была настоящим театральным ребенком, как моя сестра. Агния все детство провела за кулисами. Вместе с другими детьми актеров они часами сидели в костюмерных мастерских, в бутафорском цехе. Им там делали игрушки из папьемаше, давали лоскутки для кукольных нарядов. Однажды, когда в театре гастролировала Уланова в «Лебедином озере», Агния со своей подругой пришли к ней в гримерную (им было лет по пять) и спрашивают: «Тетя Галя, а как это Вы так делаете ручками, как лебедь?» И она им показала, как она это «делает ручками».

С моей сестрой папа очень много занимался. Он сам прекрасно рисовал. Все эскизы костюмов к своим оперным постановкам он всегда рисовал сам, и все обсуждения с художниками были предметными: он мог наглядно показать, что он хочет и в чем он видит отступление от исторической правды. Агнию он научил рисовать очень рано. Первое, что она научилась делать с карандашом в руках, это не писать, а рисовать. Папа мог часами заниматься с ней, причем оба получали одинаковое удовольствие. На меня его энергии уже не хватило – я так и не научилась рисовать. Зато мне больше всех доставалось его ласки, он был необыкновенно нежным отцом. Сползая с колен, на которые он так любил меня усаживать, и уклоняясь от его объятий и поцелуев, я ворчала: «Ты меня расцеловываешь, как чучелу»; папе очень нравилось, когда я так говорила, и он всегда смеялся. Еще он любил говорить, что у меня нос мягкий, как у тапира. Я тогда не знала, кто такой тапир, но уже знала, что у меня нос, как у него. На мое проявление любопытства он обычно говорил: «А вот и Ксюшка со своим носишкой».

Он очень любил нас, детей, хотя мы вносили в его напряженную жизнь достаточную долю дискомфорта. «Без девчонок в доме порядок, но ужасно скучно и тоскливо, все ждешь, что ктонибудь выскочит, заорет, набезобразничает и приласкается» (из записей в дневнике, 6 июня 1954 г.).

Было всегда приятно ощущать, что ты нравишься своему отцу, что он тобой гордится, что ему нравится представлять тебя своим друзьям, идти с тобой по улице. Наверное, это чувство сыграло большую роль в моей дальнейшей жизни, создало ту основу, которая рождает уверенность в себе. Отец никогда не сердился на нас, не проявлял недовольства или раздражения, напротив, всегда был доброжелательным и очень веселым. Поэтому он был поверенным во всех моих делах. Он очень хорошо умел слушать и слышать, и был удивительно тактичен в своих советах. Он занимал особое место в моей жизни – он был самым близким другом и в раннем детстве, и потом, в моей семейной жизни. Он был очень дружен с моим мужем, и, видя его интерес к искусству, к истории, с восторгом общался с ним. Отец не считал нужным специально увлекать, но когда он видел какойто проблеск интереса, он раскрывался необыкновенно и рассказчиком был великолепным. Круг его интересов был удивительно широк: его интересовало в жизни все – от биологии до кулинарии. Кроме того, он обладал феноменальной памятью и энциклопедическими знаниями. Помню, его близкий друг, профессор зоологии Иван Иванович Пузанов, удивлялся папиной эрудиции. Ему казалось невозможным, что Марк Маркович знал такие тонкости не своей специальности. Он все пытался поймать его на незнании какихто особенностей фауны Латинской Америки: «Ну, вот этого, Марк Маркович, Вы уж точно не знаете…», и поражался тому, что отец отвечал на все его вопросы.

С заданными мне переводами с латыни он справлялся гораздо лучше, чем я, с удовольствием копался со мной в готском и древнеанглийском. Незадолго до смерти, когда он уже был болен и разговаривал мало, его внуки решали кроссворд, и там был вопрос, как называется водяной воробей. Никто, конечно, не знал, и, наконец, решили спросить отца, и он вдруг говорит: «Оляпка».

Отец получил очень хорошее образование, он окончил Бакинский университет, востоковедческий факультет, знал арабский

и персидский языки, очень любил и хорошо знал историю и культуру Востока. Он прекрасно учился в университете, и это создало общую образовательную базу для его будущей эрудиции, которую он накапливал годами благодаря удивительной способности к самообразованию. Отец учился всю жизнь, и желание познавать новое не оставляло его до самой старости. Когда способность учиться покинула его, он потерял интерес к жизни и вскоре умер.

В шестьдесят лет он продолжал заниматься французским языком (а в семьдесят! начал осваивать испанский). По вторникам у нас дома собиралась прекрасная компания для занятий французским – Валентина Васильевна Викторова, София Михайловна Тухнер (обе солистки нашего оперного театра и папины друзья). Преподавателем у них была