Но вместо того чтобы попытаться подняться, я перекатилась на спину и уставилась взглядом в ночное небо, как назло без единой попадающей в поле зрения звезды и с нелепо обрубленной сбоку луной, только портящей всю возможную красоту этого странного момента. Было больно. Даже за несколько секунд, проведённых на промерзшей земле, меня успела пробить дрожь от холода, а затылок, по-видимому, угодивший в маленькую лужицу на траве, и вовсе мгновенно онемел, но вставать категорически не хотелось. Слишком приятно оказалось просто сделать какую-нибудь несусветную глупость, нарушить несколько школьных правил, ввязаться в спор с ненавистным человеком, а потом лежать и вглядываться в дымчато-синюю мглу перед глазами, иметь возможность впервые за два года вдохнуть свежий воздух полной грудью, не чувствуя на себе неподъёмной тяжести чужой могильной плиты.

«Не слушай ты никого, Полька-долька! Учись получать кайф от простых вещей» — как-то подначивал меня Костя, почти угрозами и лёгким шантажом обучая лазить на деревья, хотя мы оба знали, что вечером мама устроит мне взбучку за очередные порванные джинсы и поведение, не делающее девочке чести. Меня постоянно рвали на части, с одной стороны пытаясь слепить «самую крутую сестру», а с другой — «самую примерную дочь», не выключая свой эгоизм даже когда я изо всех сил сопротивлялась обоим. Спустя много лет я могла бы с грустью сказать, что в том противостоянии победу всё равно одержала мама, подтолкнув к той манере поведения, которую всегда считала единственно приемлемой и правильной.

Но точно не в этот раз.

— Эй, ты в порядке? — испуганно спросил Иванов, приподнимаясь на локтях и пытаясь заглянуть мне в лицо, наверняка выражавшее сейчас весь спектр раздирающих изнутри противоречивых эмоций. Я даже не могла понять, попали ли на щёки капли влаги с травы, или это действительно мои слёзы?

— О да. Как никогда в гармонии с собой, — ехидно отозвалась я и шлёпнула рукой по газону, подняв вверх брызги подло притаившейся между травинок грязи. Он тоже откинулся спиной обратно на траву, и мы синхронно рассмеялись, оказавшись не в состоянии остановиться даже в тот момент, когда чавкающие звуки шагов послышались совсем близко от нас. Внезапное падение сбило с толку, заставив совсем позабыть о том, по какой причине оно произошло.

Я видела, как рядом появилась высокая и широкая фигура, явно принадлежащая мужчине, а потом, стоило ему попасть под свет одного из фонарей, узнала Евгения Валерьевича. Ну конечно, ведь он был одним из дежуривших сегодня учителей, и вряд ли у кого-то ещё с собой мог оказаться свисток.

— Романова? — с искренним удивлением воскликнул физрук, подойдя почти вплотную и заглянув мне в лицо, а потом, переведя взгляд на лежащего по соседству, с явно прозвучавшей издёвкой констатировал факт: — Иванов. Долго вы тут лежать собираетесь?

Всё ещё смеясь, Максим очень резво подскочил (я даже позавидовала, не обладая такой сноровкой в абсолютно трезвом состоянии), а потом так же резко и ловко схватил за плечи и поднял меня, в буквальном смысле поставив на ноги. Мне бы хотелось выразить ему свою благодарность, но с губ сорвался только громкий и писклявый смешок.

— Так, и что вы здесь делаете? — грозно нахмурив брови и уперев руки в бока, пугающе серьёзно спросил Евгений Валерьевич. Не знаю, как Иванову, а мне даже на несколько мгновений стало не по себе, и сквозь пелену удовольствия от не до конца сошедшего драйва начинало явственно проступать ощущение тревоги.

— У нас возник спор касаемо спортивных возможностей, который необходимо было срочно разрешить, Евгений Валерьевич! — уверенно заявил Максим, улыбаясь так широко, что на щеках снова появились ямочки. Всегда их терпеть не могла, считала самым банальным из всех существующих показателей внешней смазливости. Но ему, честное слово, они очень шли. Вот только мысли об этом мне не особенно нравились.

Мы стояли на поле, смиренно глядя на поймавшего нас учителя (кстати, смиренно смотрела только я, а вот мой психованный соучастник преступления выглядел достаточно расслабленным и спокойным, вызывая что-то отдалённо напоминающее зависть к его выдержке), и в моей голове крутилась тысяча неподходящих, совершенно непригодных оправданий случившегося. Самое время подумать о том, что родители меня убьют, когда обо всём узнают.

— И вы двое посчитали разумным решить свой спор немедленно? — уточнил учитель, скептически приподняв одну бровь и сурово глядя именно на Максима, словно совсем забыл о моём существовании.

— Нет, Евгений Валерьевич, мы как раз посчитали это крайне неразумным, — честно ответил Иванов, переминаясь с ноги на ногу и, услышав вырвавшийся из моего рта сдавленный нервный смешок, совсем откровенно ткнул меня локтем в бок. — Сами понимаете, если бы это было разумным, то не стало бы настолько весёлым.

— Ну вы даёте, ребята, — не выдержав, рассмеялся физрук, и только тогда перевёл взгляд на меня, до онемения закусившую нижнюю губу, лишь бы остановить неконтролируемый приступ истеричного смеха, который частенько наступал в особенно напряжённых и требующих максимальной сосредоточенности ситуациях. — Кстати, хотел спросить, кто же так бьёт, но для тебя это очень даже приличный удар, Романова. Кто же тебя учил? — он хитро покосился на растерянного Иванова, запустившего пальцы в волосы на затылке и, в отличие от меня, не заметившего недвусмысленного намёка Евгения Валерьевича.

Мы с Максимом одновременно посмотрели на ворота, внутри которых спокойно лежал мяч, а я вообще не помнила, когда и как успела его пнуть — отвлеклась сначала на свисток, а потом на неубедительную попытку избежать нашего столкновения. Но сейчас, вместо очевидной дикой радости или чувства торжества над внезапно поверженным соперником, мне просто показался очень забавным такой исход войны длиною в полтора месяца. Хитрость, везение и немного иронии судьбы, и вот уже в выигрыше тот, кто наверняка должен бы проиграть.

Иванов же и вовсе только усмехнулся, осознав свой провал, чем в очередной раз продемонстрировал поразительное хладнокровие, не очень вязавшееся с образом того неадекватно вспыльчивого парня, что бросался в меня землёй на этом же поле. Может быть, у него раздвоение личности?

— Мы со старшим братом часто играли вместе, он же и научил, — честно призналась я, сама не понимая, зачем. С момента смерти Кости я ни разу не произносила вслух ни его имя, ни даже косвенное упоминание о том, что он когда-то существовал, и поэтому постоянно чувствовала себя предательницей, вычеркнувшей из своей жизни прежде самого близкого человека в мире.

Но теперь… я могла сослаться на необходимость разуверить физрука, что нас с его подчинённым связывают какие-либо отношения (кроме взаимной, не поддающейся контролю дикой неприязни, конечно же). А ещё могла хотя бы самой себе признаться: мне уже давно отчаянно хотелось поговорить о Косте хоть с кем-нибудь. И даже эти несколько произнесённых слов о нём стали настоящим прорывом на фоне выбранного когда-то молчания, начинавшего ощущаться как накинутая на шею удавка.

— А откуда у вас мяч? — подозрительно сощурившись, с угрозой в голосе поинтересовался учитель, снова вперившись взглядом в Максима. Видимо, я создавала впечатление человека, не способного дать вразумительный ответ на вопрос: смущалась, теребила кнопки на куртке замёрзшими грязными пальцами и истерично хихикала.