– Она постоянно живет в нашем лондонском доме. Здесь слишком много мучительных воспоминаний, чтобы она хотела вернуться на пустоши.

– Вы поссорились? – предположила Брук. – То же самое можно сказать обо мне и моей матери, но у меня не было такой роскоши, как возможность покинуть дом. До этого момента. Странно, что и в этом у нас есть что-то общее.

Доминик недоверчиво уставился на нее, после чего угрюмо нахмурился:

– У нас нет ничего общего. У вас мерзкая привычка – лезть вперед со своими умозаключениями, особенно когда все это на редкость далеко от правды. Мы с матерью очень близки. Она просто отказывается вернуться в Йоркшир из-за воспоминаний о моей сестре, что вполне понятно. Кроме того, она росла в Лондоне. Водоворот светской жизни и старые друзья отвлекают ее от скорби.

Поскольку на этот раз он упомянул о сестре, не приходя в ярость, Брук осторожно произнесла:

– Но из-за этого вы разлучены. Она знает, что вы были ранены?

– Знает, что я дрался на дуэли и по какой причине, но я не хотел ее волновать. Кроме того, я обычно провожу с ней в Лондоне полгода. Там у нас городской дом и еще один в Скарборо, на побережье. Сюда мы приезжаем спрятаться.

Спрятаться? От чего?

– Невозможно прятаться, когда вы в доме, куда может войти всякий.

– Вы не представляете размеров Йоркшира. Мы здесь что-то вроде иголки в стоге сена.

– В таком случае вам, вероятно, не стоило строить дорогу, которая ведет прямо к вашей двери.

– Вовсе нет. Дорога изгибается.

Брук рассмеялась. Просто не выдержала. Слишком хорошо знала, что он не хотел шутить и именно поэтому теперь так грозно на нее смотрит. Ему ее смех не понравился. Но ей все равно. В этот момент она решила, пока находится тут, быть собой, во всяком случае, пока он не запугивает ее своими оскаленными зубами и грозным видом. Хотя, возможно, следовало спросить, не будет ли он возражать.

Поэтому Брук как можно беспечнее произнесла:

– Мне никогда не представлялось возможности быть собой. Ни с кем, кроме Фриды. Я пыталась объяснить это раньше, прежде чем вы стали мне досаждать. Но кажется вполне естественным, что с вами я могу быть собой, поскольку скоро вы станете моим мужем. Не согласны?

Он с любопытством уставился на нее.

– Я должен понять ваши намеки? Как я могу помешать вам быть собой? Пожалуйста, объясните смысл этого замечания. С вами что-то не так?

Она едва не подавилась очередным смешком.

– Вовсе нет. Просто я росла в доме, который никогда не ощущала домом. Мне запрещали все. Видите ли, я была нежеланной дочерью. И когда оказалось, что после моего рождения сыновей ждать уже не приходится, во всем обвинили меня. Поэтому, назвав меня избалованной графской дочерью, вы жестоко ошиблись.

– И я должен поверить этому, как должен поверить тому, что вы с братом – не одного поля ягода. Не пытайтесь бессмыслицей подобного рода вызвать во мне жалость!

– Не думаю, что вы вообще знаете смысл слова «жалость»! – взорвалась Брук. – Возможно, ребенком вы пинали щенят. Уверяю вас, для меня вполне очевидно, что вы лишены благородства и доброты. И вовсе не нужно так усердно трудиться, чтобы убедить меня в этом!

Этим она заработала такой ледяной взгляд, что невольно вздрогнула. Вот тебе и доверительная беседа, и старания получше узнать друг друга, прежде чем они пойдут к алтарю. И, кстати, когда это будет? Они ограничены временем?

Брук не спросила и ничего больше ему не сказала. Она не доела печенье, оставив его на подносе. И сделала это по привычке делиться едой с Алфридой. Брук отнесла поднос к обеденному столу, но не ушла. У нее здесь было еще одно дело.

– Доктор оставил бинты? – спросила она, вновь подходя к кровати.

Доминик махнул рукой в сторону тумбочки. Она не заметила полочки под ним, но сейчас увидела высокую стопку белых тряпочек, разрезанных на длинные полосы.

Брук взяла одну и уставилась на его правое бедро, гадая, как перевязать рану, не подходя слишком близко. Вряд ли она сможет это сделать, потому что уже краснеет, чувствуя его пристальный взгляд.

Брук продолжала колебаться.

– Не стоит так на меня смотреть, – коротко бросила она.

– А вам не стоит указывать мне, что делать, а что – нет, – отпарировал он.

– Я бы ни за что не стала этого делать. «Не стоит» означает, что под вашим взглядом мне становится неловко.

– Понимать ли это так, что мне должно быть стыдно?

– Нет, я…

Она захлопнула рот. Он хотел ссоры, чтобы поскорее выгнать ее отсюда. Он по-прежнему пытается заставить ее отказаться за него выйти. Неужели так будет каждый раз, когда она соберется прийти сюда, чтобы ему помочь?

Может, так и есть. Может, он ненавидит мысль о том, что приходится принимать ее помощь, и потому так груб? Нет. У нее такое чувство, что вражда никогда не кончится. Даже когда он будет здоров…

Брук колебалась так долго, что Вулф вырвал у нее бинт. Когда он стал обертывать полосой ткани свое мускулистое бедро, она облегченно вздохнула.

– Осторожнее, не сотрите мазь, – предупредила она. – Фрида советует оставлять раны открытыми, не перевязывать их. Тогда они заживают быстрее. А у меня есть еще одна трава, которая ускорит исцеление. Но пока инфекция не побеждена полностью, вам нужно бинтовать рану.

– Все, что угодно, лишь бы скорее встать на ноги, – пробормотал он без всяких интонаций. Она глянула на него. Хотя лоб Доминика был сухим, сам он по-прежнему оставался бледным. Видимо, к концу дня он устал.

Когда Вулф завязывал конец бинта, Брук постучала по столику пузырьком с зельем:

– Можете глотнуть этого, когда решите заснуть. Это не даст вам проснуться от боли. Крепкий сон – лучшее лекарство. Или можете выпить еще виски, что даст тот же самый эффект. Только не смешивайте одно с другим.

– Почему?

– От этого у вас появятся бородавки, – улыбнулась Брук, давая знать, что шутит. Он насупился, очевидно, ничуть не развеселившись, поэтому она добавила: – Просто утром может кружиться голова и будет тошнить.

– Забирайте свое лекарство. Не доверяю зельям, которых не прописал доктор.

Очевидно, он имел в виду, что не доверяет ей. Она не оскорбилась. Смысла не было.

Брук взяла пузырек и предупредила:

– Утром я приду, чтобы снова наложить мазь. Приготовьте горячую воду. Горячий компресс вас успокоит.

С этими словами она направилась к двери, не ожидая благодарности. Которой так и не получила. Все отношения выяснены. Обе стороны находятся в состоянии войны. По крайней мере, он так считает. Ей всего лишь нужно быть стойкой, терпеливой и стрелять только мягкими пулями.

Поэтому она вынудила себя пожелать ему спокойной ночи и закрыла за собой дверь, не дожидаясь очередной гадости в ответ.