— Отправиться с вами? — повторил изумленный гондольер.

— Ну да! Хочешь или нет, а собирайся, парень! Я объявил тебе волю сената. Повинуйся же ей беспрекословно.

Услышав это, Нунциата испустила отчаянный вопль.

— Орселли, дорогой мой Орселли, не покидай меня! — воскликнула она в отчаянии.

Лицо гондольера стало мрачнее ночи.

— А кто будет кормить больную мать и детей, господин капитан? — спросил он отрывисто.

— Ба! — возразил офицер, вынужденный прислониться к стене, так как он, должно быть, прикладывался в этот день уж чересчур усердно к бутылке. — Для бедных есть богадельня.

— А для пьяниц — приют! — перебил Орселли резко.

— Понятное дело, дружище, — согласился капитан, не принимая этот намек на свой счет. — Но довольно болтать: твои родные найдут себе пропитание у ворот монастыря… Порви же все связывающие тебя узы. Греческий патриарх Феодосий, преемник скупого Зосима, говорил мне не раз, что трусы часто отговариваются семейными привязанностями, чтобы только отказаться от службы.

Орселли скрестил руки на груди и устремил на капитана угрожающий взгляд.

— Не хотите ли вы обвинить и меня в трусости, синьор Орио Молипиери? — спросил гондольер глухим голосом.

Услышав это имя, Джиованна вздрогнула и, выступив на шаг вперед, посмотрела с любопытством на закадычного друга Валериано Сиани. Капитан улыбался.

— А тебе зачем знать это? — сказал он. — Замечание патриарха Феодосия относится ко всем, кто не решается идти на войну.

Глаза Орселли налились кровью.

— Да будет вам известно, господин капитан, что я не боюсь ни норманнов, ни гуннов, ни турок, ни греков… Ни даже вас! — загремел он. — Когда мое семейство будет обеспечено и сенат позовет добровольцев защищать отечество, я тотчас же брошу гондолы и невод, чтобы поступить на галеры республики. Но сейчас, поймите, я не могу оставить в этом ужасном положении свою мать и семейство. Я знаю, что Мануил Комнин оскорбил нашего посланника Эндрико Дондоло, а потом взял в плен вас и Валериано Сиани. Но что же мне делать? Не отвечать же мне за ваши промахи?!

— Можете кричать, когда с вас начнут сдирать кожу, — сказал Орио с неестественной веселостью. — Ну, идем же! Ты обязательно станешь капитаном, если и не прославишься. У тебя и сила необыкновенная, и вид чрезвычайно воинственный. Разграбим какой-нибудь греческий городок и позволим тебе отослать часть добычи Нунциате… Сознайся, что спасение республики не должно же зависеть от слепого случая да от капризов граждан.

— Все это прекрасно, синьор, — возразил гондольер, но не по вашей ли вине приходится республике начинать войну? Не вы ли забыли о деле, которое было поручено вам, проводя время в пирах и ухаживании за греческими куртизанками? Нет, господин Молипиери, не вам учить нас, как должно поступать по отношению к Венеции.

— А! Ты начинаешь говорить тоном наставника? Ты не подумал, что мне не очень-то весело ходить из дома в дом и собирать солдат, заглаживая, таким образом, свои ошибки… О, с какой радостью полетел бы я на поле битвы, искать встречи с августейшим императором, победившим меня за кубком?!

Между тем, пока Орселли и Орио обменивались словами, отряд патриция стоял, не понимая, что заставляло их начальника говорить так долго с гондольером, тогда как в других местах он исполнял свою обязанность, не допуская никаких рассуждений.

Но Беатриче, пристально смотревшая на капитана, поняла, что тот находился в состоянии полнейшего опьянения. Это было видно по его глазами, то мутным, то сверкавшим, как раскаленные уголья. Тем не менее девушка решилась подойти к нему, надеясь смягчить сердце Орио.

— Синьор Молипиери, — начала она ласково. — Вы не слишком снисходительны к нам.

— Напротив, милая крошка, я очень снисходителен к хорошеньким девушкам, — отвечал Орио, стараясь сохранить равновесие.

— Вам жаль женщин, и вы не хотите видеть их несчастными?

— Любезнее меня нет ни одного человека ни в Венеции, ни в Константинополе, — воскликнул Орио, — и я разрублю пополам того, кто дерзнет сказать, что у тебя некрасивые глаза.

Беатриче покраснела и отступила шага на два от капитана.

— Ну а что же будет с нами, если вы уведете Орселли, капитан, — продолжала она. — Разве вы не знаете, что нам придется тогда просить милостыню?

Молипиери старался твердо стоять на ногах и, опираясь на рукоять секиры, проговорил убедительным тоном:

— Клянусь, что ни один сенатор не откажется отдать тебе свое сердце, моя красоточка!

По лицу Беатриче пробежало облако. Гондольер же, напротив, как будто оживился и устремил мрачный взгляд на лицо Молипиери. Нунциата же приподнялась на постели и обратилась к дочери:

— Не трать попусту слов, милая Беатриче, — сказала она, — разве ты не видишь, что этот патриций не в силах понять твоих слов?

— Не в силах понять?! — повторил с сильным негодованием Орио. — Ого! Старуха, как видно, желает поругаться… Черт побери! Этот молодец умнее матери: он, по крайней мере, молчит. Но успокойтесь: если я возьму брата, то разумеется не оставлю без внимания и сестру. Нельзя же позволять жемчужине валяться в грязи… Ради твоих прелестных глаз, Беатриче, я буду покровительствовать твоему брату… В доказательство же моих миролюбивых намерений и в залог вечной дружбы я сейчас расцелую тебя на виду у всех.

Он расхохотался и простер к ней объятия.

Девочка отскочила с испугом, но все же мысленно признала, что капитан прекрасен, как Адонис. Она невольно увлекалась его мелодичным голосом и любовалась великолепными глазами, взгляд которых проникал в ее душу.

— Я поцелую вас, синьор Орио, но только в том случае, если вы не возьмете Орселли, — сказала певица полушутливым тоном.

Вместо ответа патриций принял самодовольный вид и направился неровными шагами к смущенной Беатриче.

Орселли, не говоривший ни слова, посмотрел на капитана мрачно и презрительно, возмущаясь его дерзостью.

— Позвольте мне дать вам хороший совет, синьор Орио, — проговорил гондольер глухим голосом. — Не трогайте девушку, если не желаете получить за это должное возмездие.

— Возмездие! Так ты угрожаешь мне? — воскликнул Орио, подняв руку, как бы с намерением ударить гондольера. — На колени, несчастный! Проси прощения!

Беатриче вздрогнула, она знала хорошо характер брата и понимала, что тот, не задумываясь, бросится на пьяного Орио. Ей было жаль молодого патриция, и сердце ее забилось под влиянием нового, никогда еще не испытанного ей чувства. Она схватила руку Орселли и прошептала с мольбой в голосе:

— Не бей его, милый брат! Ты видишь, что он не сознает, что делает…

— Неужели же я должен встать на колени по приказанию этого нахала?

— Нет, нет!.. Я унижусь перед ним за тебя… Буду умолять его, образумлю его… Он ведь сумасшедший, а сумасшедших надо жалеть.