Но Дилинга мало волновала древняя замороченность Палве. Он торопился к ее крайней южной оконечности. Там, вклинившись между Мазовией и Померелией, в устье Древанты стояла крепость Рагава, где его ждал проводник князя Конрада. Было условлено, что Дилинга он ждет до заката первого дня луны. Дилинг не понимал, почему лях не может ждать дольше, но это было не главной из тех деталей, которые не нравились ему в плохо подготовленной операции, и заострять внимание на ней он не намеревался. Дилинг знал, что придет в Рагаву вовремя.

Увидев на горизонте стены Рагавы, Дилинг свернул к востоку и объехал крепость. Подходящий холм он нашел почти у самой Древанты. Оттуда, забравшись на старый развесистый граб, присмотрелся к укреплению. Из-за мелкого плотного дождя видимость была неважной, но Дилинг разглядел витингов, упражнявшихся в метании дротиков в большой тростниковый щит; лошадей, понуро мокнувших под дождем; маленькую фигурку малдая, не достигшего совершеннолетия и бывшего пока в услужении, пронесшего ушат с водой в приземистую длинную хижину. Из ее аккодиса стлался во двор Рагавы жидкий дымок. Застава жила своей обычной жизнью. Дилинг спустился с дерева и запрыгнул на сверяписа.[52]

Подъезжая к засеке, Дилинг заметил, как в зарослях бузины на обочине дороги что-то блеснуло. Он сделал вид, что не заметил этого, проехал дальше и ударил в ворота тупым концом копья.

— Чего шукам, лях? — спросили сзади, и Дилинг почувствовал, как под левую лопатку уперлось острие дротика.

— Я — тот, кого боги послали тропой одинокого волка, — ответил Дилинг по-прусски, не оборачиваясь.

Неприятное ощущение под лопаткой исчезло.

— Куметис ждет тебя.

Дилинг обернулся. На пятнистом жеребце сидел и улыбался молодой витинг, лица которого едва коснулась вансо.[53]

«Если ты и впредь будешь так хорониться, то состариться тебе не удастся», — подумал Дилинг.

— Я тебя видел, — сказал он. — Ты сидел под тем кустом.

Витинг покраснел.

— Не говори Райтвилу, — попросил он.

Дилинг равнодушно отвернулся.

Куметис Рагавы оказался тощим, с загорелым, покрытым сеткой морщин лицом. Цепкий взгляд выдавал в нем опытного воина.

— Твои люди не умеют хорониться, — сразу сказал ему Дилинг.

— Кто?

Дилинг нагнулся и стал ослаблять упряжь на лошади. Не дождавшись ответа, Райтвил приказал сменить всю внешнюю охрану крепости. Только после этого он пригласил Дилинга разделить с ним трапезу.

От пива Дилинг отказался. Попросил воды. Райтвил распорядился принести.

— Проводник здесь? — спросил Дилинг, напившись.

— Здесь, — ответил Райтвил. — Я приказал позвать их после трапезы. Они христиане.

— Их? Он что, не один?

— Двое.

Дилингу это не понравилось. Второй проводник в его расчеты не входил. «Глупо, — подумал он. — Ваша глупость, ясновельможный пан Конрад, видна даже отсюда, из-за Вистулы. Так неинтересно…»

Он откинулся к стене, вытянув ноги к очагу, и постарался расслабиться.

— Я подумал, что тебе может понадобиться что-то, о чем им лучше не знать, — сказал Райтвил.

Дилинг не ответил.

— Мне эти ляхи не понравились, — добавил куметис. — От них пахнет могилой.

Дилинг неохотно разлепил веки:

— Зови их, нам пора в дорогу.

— Я не знаю, кто ты и куда идешь, — сказал Райтвил. — Но хочу предупредить: осторожнее с этими ляхами.

— Я тебя понял и благодарен за предупреждение. Доведется, отвечу тем же. У меня мало времени.

Дилингу ляхи тоже не приглянулись. Не потому, что от них чем-то пахло, и даже не потому, что внешне они резко отличались от пруссов бритыми подбородками и длинными усами. Была в них какая-то щеголеватость, не приличная воинам. Радушие, с которым они встретили Дилинга, слетело, когда тот заявил, что придется оставить в Рагаве их крупных статных лошадей.

— Снимайте упряжь, — сказал Дилинг. — Вам дадут других лошадей.

— Да ты кто такой, чтобы распоряжаться тут? — вскинулся лях помоложе.

Дилинг, не обращая на него внимания, повернулся к Райтвилу:

— Замени им коней.

Молодой лях хотел еще что-то сказать, но другой, из-под мясистого красного носа которого чуть ли не ниже подбородка висели густые с проседью усы, положил руку ему на плечо. Дилинг понял, кто из них главнее.

— Ваши лошади слишком хороши для такой работы, — примирительно сказал Дилинг, обращаясь в основном к старшему. — Они не выдержат гонки по лесам и болотам. Сверяписы лучше приспособлены для этого.

Дилинг видел, как не хотелось ляхам расставаться со своими красивыми лошадьми, но рассказывать о том, что сверяписы могут ползать в траве, прячась вместе с витингом, нырять с головой в воду, драться, лягая и кусая лошадей врага, и еще многое другое, не стал. Ляхам об этом было необязательно знать. Он только подумал — не срезать ли с ляшской упряжи лишние побрякушки и металлические соединения, но решил, что это ни к чему, — те были всего лишь проводниками. Он и коней заменил им так, на всякий случай, чтобы самому иметь лишних под рукой.

Из-за туч, сплошной серой массой нависших над землей, сумерки пришли раньше обычного. Дождь прекратился, но было видно, что ненадолго.

Дилинг вошел в воду Вистулы как был — в одежде, с мечом на поясе, и поплыл, придерживаясь за гриву сверяписа. Ляхи же замешкались, суетливо снимая оружие и доспехи. Тот, что помоложе, снял даже штаны. Когда мощное течение реки вынесло их на восточную оконечность острова Лиска, они, даже не отдышавшись, бросились искать прусса. Следы его коня уходили к ольшанику посреди острова, но там путались и исчезали в высокой траве.

— Песья кровь! — выругался Мирослав. Он был не только моложе своего напарника, но и менее сдержан. — Куда он делся?

— Может, покричать? — спросил его товарищ.

— Ты знаешь его поганое имя?

— Нет.

— Мне он тоже не представился, — сказал Мирослав. — Ну, погоди, дрянь, дай только срок, я тебе…

— Тише, он может нас слышать!

Мирослав примолк, настороженно озираясь. Он злился, и не столько потому, что не понимал, куда девался прусс, сколько оттого, что вдруг вспомнил все жутковатые рассказы о воинах этого народа. Об их колдовских чарах, о том, что они якобы могут становиться невидимыми или превращаться в животных, о том, что они-де зарываются в землю, как кроты, и летают по воздуху, как летучие мыши, об их коварстве и звериной жестокости. Миреку было не по себе, и он злобствовал, пытаясь заглушить непонятное, пугающее предчувствие беды.