Виндия развернулась и поплыла к берегу.

У Дилинга были связаны только руки. Будь он в другой части Ульмигании, пожалуй, попробовал бы сопротивляться. Но он видел торчавшие на шлемах клыки вепря. Его пленили самбы, а с этими молчаливыми высокомерными витингами, потомками любимого сына короля Вайдевута, следовало быть осторожным. К тому же Дилинг не знал, что сталось с Милденой и Торопом, а из того, что воины Вепря не убили его самого, можно было сделать вывод — те живы, и все они зачем-то нужны самбам.

С другой стороны, Дилинга везли в ту часть Самбии, которую морские волки зовут Витландом, а там — столица Кривы — Ромова. А уж от него, человекобога, оборотня, от одного только вида которого люди падали замертво, трудно ждать чего-то хорошего.

К вечеру добрались до деревни Вепря, выстроенной у ручья из бревенчатых домов. Самбы и в этом отличались от других пруссов, имевших круглые глиняные хижины.

Два дюжих витинга с бесстрастными лицами сняли Дилинга с коня, закинули в стеге,[44]заперли и ушли.

Небо в маленьких окошках, сквозь которые были видны мечущиеся со звоном ласточки, потемнело.

Дилинг ждал, что рано или поздно к нему присоединят и Торопа, но вместо этого заявился витинг с такими светлыми волосами, что брови на его широком красном лице, казалось, отчеркнуты белой глиной. Он присел возле Дилинга, долго смотрел на него, пожевал травинку, потом сказал:

— Мне сказали, что твоя мать из нордманов.

— Тебя-то это меньше всего касается, — ответил Дилинг.

— Конечно, — согласился витинг. — Просто я сам из морских волков. В юности, когда я возвращался из своего первого похода, на нас напали даны. Из всех наших воинов остались только я и мой друг. Мы вплавь добрались до Витланда и попали к роду Вепря. Его люди хорошо к нам отнеслись, а мой друг даже стал вождем рода.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Не знаю. Наверное, чтобы ты понял — я не хочу тебе зла.

— Поэтому ты держишь меня в веревках?

— Это приказ Верховного Жреца. Если б тебя не изловил я, поймал бы кто-то другой. Зато теперь Крива позволит основать мне свой род — род Белого Ворона.

— Меня казнят или принесут в жертву богам?

— Вряд ли… Крива зовет пруссов на большую войну с христианами. Я думаю, он собирается как-то использовать в этом походе и тебя.

— Что, Ульмигания обеднела витингами?

— В Ульмигании еще хватает воинов, но не все из них так много времени провели среди христиан, как ты.

— Криве не удастся использовать меня. Мой род изгнал меня по его прихоти, и я больше не прусский витинг. В Рутении я достаточно заработал, чтобы больше не подчиняться ничьим приказам. Я не стану воевать ни за христиан, ни против них.

Витинг помолчал, потом вздохнул и сказал:

— Мне говорили, что ты сильный воин, но давно не был в Ульмигании. Ты забыл ее законы.

— Начхал я на законы, которые устанавливает Крива, — сказал Дилинг.

Беловолосый выплюнул огрызок травинки, встал и ушел. Дощатая дверь осталась распахнутой. Дилинг попробовал натяжение веревок, ворочаясь, но они не шелохнулись. Витинг скоро пришел. Дилинг сразу узнал расшитый серебром пояс, который он видел еще на Поповиче, и длинный меч.

— Из этого малдая вышел бы великий воин, — сказал витинг. — Он убил двоих из Вепря, а одного ранил так, что тот может и не поправиться. На это способен не каждый муж.

Дилинг замотал головой. Тороп мертв?! Он не верил, не хотел верить в это!

— Вы уже предали тело огню? — спросил он.

— Нет, мы…

— Покажите мне его.

— Твой друг остался там, на косе…

— Так у тебя нет его тела! И ты не знаешь точно — мертв ли он? — усмехнулся Дилинг. — Тогда жди: он скоро объявится в твоей деревне — и двумя воинами дело уже не обойдется.

Витинг нахмурился. Он никак не мог понять — серьезен ли Дилинг?

— Хорошо, — сказал он, подумав. — Я сейчас отправлю на косу несколько человек, чтобы они привезли рутена сюда. Ты сам сможешь проводить его в Страну предков. По крайней мере, это будет справедливо — он был славным воином.

Витинг собрался уходить, но Дилинг остановил его:

— Постой, как твое имя?

— Самбы зовут меня Белым Вороном, Балварном.

— Балварн, ты не знаешь, где моя женно?

Тот замялся:

— Я не должен этого говорить… Но… Честно говоря, мне и самому нравится не все, что делает Верховный Жрец. Он хочет, чтобы ты послужил ему, а в качестве залога упрячет твою женщину в какое-то из своих тайных подземелий.

— Я убью его! — вырвалось у Дилинга.

Балварн удивленно посмотрел на него, но сказал только:

— Сейчас тебе принесут поесть. Не наделай глупостей, у нас они не проходят.

Перед тем как предложить юсу, Дилингу заключили ноги у щиколоток и руки выше локтей в железные панто.[45]Так что, когда он поднимал руку, чтобы поднести ложку ко рту, за ней поднималась и другая. Ясно было, что ни о каком побеге и речи быть не может. Дилинг отложил мысли об этом до утра, тем более что ему необходимо было выяснить, что сталось с Торопом. Все-таки его пояс оказался у самбов.

Но утром случились события столь чрезвычайные для пруссов рода Вепря, что они сдвинули на задний план все остальное.

Утром Дилингу забыли принести еду. Гостеприимство пруссов, возведенное в ранг заповеди королем Вайдевутом, обязывало делиться последним куском даже с пленником. То, что Дилинг не получил своего завтрака, а снаружи сруба, в деревне, чувствовалось необычное оживление, возбудило в Дилинге вчерашнюю надежду на неожиданное появление Торопа.

Но Тороп был ни при чем. Дозорные приволокли в деревню двух миссионеров, бродивших в пределах родовой территории по прибрежным дюнам.

О Дилинге вспомнили только к полудню, когда его надежды на освобождение сильно подтаяли, солнце стояло высоко, а оба проповедника, потрепанные разъяренными вдовами, потерявшими мужей в битвах с христианами, предстали перед вождем.

Дилингу вручили сомписин с запеченными в нем кусками мяса, кружку пива, и, едва он с этим покончил, потащили на деревенскую площадь.

Князь восседал на высоком, вырубленном из цельного дуба троне, спинку которого венчала голова огромного старого вепря с закрученными кверху клыками. Русые волосы вождя были заплетены в две косы и спускались вниз на грудь, сливаясь цветом с густой бородой. Лицо с продольным шрамом, прошедшим через висок, щеку и верхнюю губу, отчего та вздернулась, обнажая темные зубы, казалось перекошенным гримасой ярости. И хотя глаза его были спокойны и внимательны, миссионеры чуть держались на ногах от страха перед этим воплощением язычника.