Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот, наконец, и чистый воздух. Жаргалма стояла на крыльце, не освоясь еще с этой радостной, праздничной встречей с сияющим, полным восторга миром. Она не очень доверяет своим ослабевшим ногам, боится крыльца, ступенек, с которых недавно упала, держится за дверную ручку. Потихоньку, сначала пробуя ногой каждую ступеньку, стала спускаться. Маленькая была, так же спускалась. У этого крыльца когда-то впервые в жизни измазала землею свои ноги. А потом сколько раз взбегала по этим ступенькам, вносила подойники молока, ступала в нарядных гутулах, шагала босиком! Даже темной ночью никогда не спотыкалась - девушкой на цыпочках возвращалась ночью с ёхора, чтобы не разбудить родителей, доски тогда не скрипели, точно были с нею в тайном сговоре… В улусе Шанаа, когда решила уехать домой, сколько раз благословляла мысленно это крыльцо родительского дома, сделанное из старых досок с сучками, похожими на большие медные монеты. «Здесь я тяжелый грех приняла, - печально подумала Жаргалма. - Упала и разлучила с жизнью старшего брата всех детей, которые у меня когда-нибудь будут. Почему так случилось? Не за камень запнулась, не с лошади на скаку свалилась, упала с крыльца родительского дома. И погубила своего ребенка… Может, и правда во мне скрыто несчастье для людей?»
Мать возилась с телятами, увидела Жаргалму, крикнула, чтобы шла домой. Жаргалма потихоньку пошла туда, где у них сложены дрова. На своем месте сидел Шойроб, царапал тупой пилой все ту же толстую чурку, которую пилил еще летом. С болью в голосе она сказала брату:
- Жалко смотреть на тебя… Тяжелая у нас с тобой жизнь, Шойроб. Лишь бы Очир был удачливый.
Заросший редкой длинной щетиной, Шойроб сделал на лице что-то вроде улыбки. Жаргалма взяла из поленницы несколько мелких полешек, понесла домой.
Дрова, которые впервые принесла после болезни, она положила в огонь, бросила в очаг крошки жира, зажгла перед божницей светильник, сложила перед собою ладони, произнесла с чувством:
- Если я в чем повинна, накажи меня, добрый бог. А сын, ушедший от меня, пусть родится у хороших людей.
«Что мне делать дальше? Можно сесть за шитье, теперь иголку, ножницы уже не грешно брать в руки. Съездить к старику Самбе, отнести ему приношение, ведь он над сыном молитвы читал?…» Собрание, на которое она хотела ехать, прошло. О чем там люди толковали? Зачем было собирать их в одном доме, болтать с утра до вечера? Два сына Басатуя подрались, говорят, на собрании. Ну, если батрак побил своего прежнего хозяина, ладно бы. А то два брата. Жаргалма об этом слышала, когда лежала больная, кто-то из соседей шепотом рассказывал отцу. А может, все это почудилось ей, прибредилось…
Через три дня после того, как Жаргалма встала с постели, Очир свозил ее к старому Самбе, она попросила, чтобы лама молился за ее сына, оставила свое золотое кольцо.
Родители не спрашивали, приедет ли Норбо, будто сами забыли, что у них есть зять. А может, и в самом деле забыли?
Нет, родители все помнили. Как-то поздно вечером, когда отца не было дома, а Очир спал, мать несмело проговорила:
- Этот твой Норбо что теперь делает, где пропадает?
Она не спрашивала, она просто удивлялась, что от Норбо нет ни слуху ни духу.
Что же было с Норбо, почему он не давал о себе знать?
Он вырос единственным ребенком в семье, до двенадцати лет ничего не знал, кроме ребячьих игр. Родители не были особенно богатыми, но жили в достатке. Отец немного плотничал, но больше ходил за своим сыночком, смотрел, чтобы его кто-нибудь не обидел. Получалось, будто худосочный, бледнолицый мальчик как бы водил за собой на привязи больного, прихрамывающего отца. Отец то и дело кричал ему вслед: «Не беги, упадешь. Не лазай на крышу, разобьешься. Не лезь в холодную лужу, простудишься». Норбо скажет, бывало, что пойдет играть с мальчишками, а отец ему: «Подожди. Вот эту штуку остругаю, вместе пойдем».
Так он и рос.
Однажды мать разбудила его среди ночи. Когда Норбо спал, родители всегда разговаривали шепотом, ходили на цыпочках, чтобы не потревожить сына, а тут разбудили. Он не хотел вставать, его насильно усадили в кровати. Он басовито заревел, но тут же заметил, что мать плачет. Оказалось, что тяжело заболел отец.
Норбо спал голый, его так и притащили к постели умирающего. Кругом были опечаленные, растерянные соседи. Отец тяжело дышал. Он считал сына маленьким, несмышленым, заговорил не с ним, а с женой, рыдающей возле постели.
- Ты… Ханда… - тяжело выговаривал отец, - за сыном следи. Он у тебя единственный… Вырастет… Жени. Из хорошей семьи… возьми жену… Тихую, послушную… Чтобы в дом принесла покой и счастье… Чтобы о ней… худо… не говорили. - Он облизал сухие губы и повторил: - Чтобы о ней худо… не говорили.
Норбо все слышал, каждое отцовское слово застряло в его сердце, как узелок на шелковой нитке. Он запомнил ту ночь, необычную обстановку, прерывистый шепот умирающего отца. Когда стал взрослым, слова отца приобрели большой смысл, как молитва святым богам: это для него был самый мудрый наказ отца.
Жаргалма была всем хороша - и добра, и работать мастерица, все у нее ловко получалось. И приданое привезла не хуже других. Славная жена была. Это Норбо понимает, не слепой - сам видел, не глупый - сам слышал. Лучше ее вряд ли жена найдется. Мать часто посылает съездить за ней, привезти домой. И он о ней часто думает. Но Норбо помнит наказ отца. Он все свои думы о Жаргалме, все желания словно бы крепко перетянул вожжой и прочным узлом привязал к коновязи, врытой в землю. Все мысли о ней отрубил острым топором.
Кто скажет, что он поступил неверно? И умные боги и глупые старухи скажут: «Правильно сделал Норбо. Иначе нельзя: так велел отец».
Сначала он жалел мать, видел, как она скучает. А потом стал грубить, когда она заговаривала о Жаргалме.
Не сумела Жаргалма принести в дом тихого счастья, спокойной жизни. Вон сколько худого говорят соседи о ее пестром языке. Отец говорил, что такой жены для Норбо не надо. И пусть она живет в своем улусе, у отца с матерью. Вокруг полно хороших девушек, он найдет себе жену.
Девушек вокруг и правда много, но Норбо не ходит на ёхор, не
