Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лама читал полузабытые, непонятные молитвы. Абида слушал, слушал, потом взял из-под божницы завернутый в тряпку комочек и вышел во двор. Жаргалма заметалась в постели, громко застонала. «Знал бы Норбо, что его ребенка уносят, чтобы потерять в лесу…» Из глаз у нее текут быстрые слезы, все тело болит, не пошевелить рукой. В летнике нестерпимо жарко: мать топит и топит, боится простудить больную. Звенит колокольчик, несносно трещит барабанчик ламы… Жаргалма знает, что отец во дворе привязывает сверток к седлу, делает вид, что собирается к кому-то в гости и везет с собой подарок. Вот он сел в седло, быстро поехал к лесу… Въедет в густые заросли, не оглядываясь назад, развяжет узелок на ремне, хлестнет коня… И все, можно возвращаться домой. Жаргалма точно видит все это своими глазами. «Ой, - стонет ее душа, обливается кровью. - Бедное, несчастное дитя. Упадет с седла, ударится о лесной пень или острый камень… Положить бы его в маленький гробик, застелить тепленьким. Но нельзя… Он тогда не родился бы снова. Жалко ребеночка. Не жил, ни разу не сказал «мама», даже не плакал. Божьего света не видел… Почему же в груди такая теснота, будто живого ребенка хоронят? Неужели всем бывает так жалко своих детей?» Давно уже не слышно звонкого стука копыт по мерзлой земле, а Жаргалма все мучает себя, все терзается: «Он может упасть на муравьиную кучу, весной его жадные муравьи облепят, волки могут найти… Почему не оставили его еще на один день в доме, пусть бы лежал под божницей. Неужели отец и мать не понимают, как мне тяжело?» Все тело у нее болит, вся душа терзается. Не выдержав, она вздрогнула. Все замерли от ее страшного вопля. Мать побледнела. Старый лама с испугу поперхнулся, на полуслове прервал молитву.
Прошло пять дней, а Жаргалма все лежала в постели - родители не разрешали вставать. Когда вернулась от мужа одна, отец и мать не очень обрадовались, а теперь совсем переменились.
- Однако надо другого ламу позвать, из дацана, - сказал он. - Самбу плохо лечит. Или русского доктора привезти из аймака?
Встать бы скорее на ноги… Жаргалме кажется, что она уже здорова… «Встану, поеду на то собрание, о котором отец говорил… Женщины и мужчины имеют одинаковые права… Это муж и жена имеют одинаковые права, брат и сестра… А отец и дочь? Нет, у них, наверно, разные права. О чем будут говорить на собрании? Бабушка Самба ругала меня, что никуда не хожу…»
Иногда Жаргалме кажется, что у нее есть живой сын, где-то растет. Ей представляются ребятишки, которых она видела в улусе. Вот маленький сын Базара. У него два зубика торчат, он сидит у чашки с бараньими почками… Ее сын тоже скоро смог бы взять ручонками вареную почку. Потом вспомнились ребятишки, которые заходили к ней и Норбо в улусе Шанаа. Глаза умные, недоверчивые, лукавые… Норбо сказал про часы, что в них сидят черти и грызут человечьи кости. Мальчуганы не поверили… А ее сын поверил бы или нет? Пришел на ум парнишка, который собирал с нею в степи кизяки, первый сказал про пестрый язык.
Думы одна за другой приходят в голову, не дают полежать спокойно. Когда занят спешной работой, можно отдохнуть от дум, а когда лежишь без дела, они так сами и лезут. Вот привиделась широкая, бескрайняя степь. Знойная, тяжелая… От саранчи треск в ушах. «Засуха, - думает Жаргалма. - Чем будем зимой кормить скот?» На Жаргалме будто порыжевшие от пыли, тяжелые ичиги. От раскаленной земли жарко ногам. Она идет по дороге, разделившей степь пополам. И вот натыкается на новую дугу. Посмотрела: «Да это же Норбо гнул!» - подняла, повесила на плечо, пошла дальше. Вот и вторая дуга… Она и эту взяла. Через несколько шагов - третья, а дальше несколько штук лежит рядом. Видно, Норбо недавно проезжал. Как не заметил, что столько потерял? Не догоню ли его, если побегу? И она побежала. Бежит, а степь все шире, дорога все длиннее… Жаргалма задыхается, падает. Сердце готово выскочить из груди, пот течет со лба… Вдруг знойная степь сменилась густым, тенистым туманом. Все вокруг в багряно-розовом цветущем багульнике, будто кто-то разжег на каждом шагу костры и не стал гасить. Ветер шевелит кусты, словно раскачивает яркое пламя. Жарко не от солнца, а от этих костров.
Жаргалма не спит. Она видит лес, цветущий багульник, идет среди деревьев. Вон лежит какой-то камень. Она подходит ближе и видит, что это не камень, а завернутый в тряпку ребенок.
Жаргалма открыла глаза, повернулась на другой бок, видения исчезли. Пришли думы и в средине всех дум - ее муж Норбо, ее неживой сын, который когда-нибудь снова родится на свет у нее или у ее родственников.
«По всем канавкам в голове текут думы, бегут мысли, их не остановишь, от них не избавишься», - без радости, без сожаления решает про себя Жаргалма.
Жаргалма устала от лежания в постели. От болезни, от тяжелых дум, от того, что не выходила на улицу, лицо у нее стало худое, желтое, глаза большие, задумчивые.
- Ей, однако, легче теперь, - сказал Абида жене и на другой день уехал: не мог больше усидеть дома, потянуло картежничать. Вечером вернулся с проигрышем, но не стал срывать зло на домашних. Поставил на стол маленький туесок с медом, бросил несколько вяленых рыбин.
- Жаргалме это, - сказал он. - Пускай поест. А то у нас все мясо и мясо, надоело ей. В лавках ни сахару, ни пряников, ничего нет. Даже твердых крупных орехов нету, которые раньше у купцов были.
Неуклюжая, неожиданная забота отца растрогала Жаргалму до слез, она отвернулась к стене и выплакалась потихоньку, чтобы никто не видел.
- Когда же она встанет? - вздохнула мать. - Скучно лежать…
- Пусть поскучает, не беда, - твердо ответил отец. - Нельзя рано вставать, вредно. Набегается еще, успеет.
Так же говорил отец, когда она была маленькой, болела, скучала о подружках. Давно ли это было? Словно ничего не изменилось с тех пор…
На другой день Жаргалма поднялась с постели, надела свой самый теплый, самый легкий халат. Он стал ей широк, пришлось перешить пуговицы. На ноги натянула унты, которые
