теплом коньячном мареве. Нина из Восточной Германии показывала ему ксероксы переводов польских диссидентских листовок…

А однажды ночью она не пришла в кофейню. Слухи о тунеядстве, антисоветской деятельности, фармакологических ужасах психушки…

Королева пробрала дрожь. Он вытер лицо и обнаружил, что оно все мокрое от пота. Он снял наушники.

С тех пор прошло уже пятьдесят лет, а он вдруг сильно испугался. Он не мог припомнить такого испуга – даже тогда, когда разгерметизация превратила его в инвалида. Его трясло. Свет. Свет на «Салюте» слишком ярок, но у него не было сил подойти к выключателю. Простое вроде бы дело, которое он совершал несчетное число раз… Переключатели и провода в толстой изоляции таили смутную угрозу. Он осмотрелся, не понимая, что происходит. Заводная моделька лунохода колесами-липучками прижалась к стенке, притаилась там, словно что-то живое. Советские пионеры космоса с официальных портретов разглядывали его с плохо скрываемой брезгливостью.

Коньяк. Годы невесомости сыграли злую шутку с метаболизмом Королева. Да и сам он изменился. Нужно только сохранить спокойствие, перебороть себя. Все же будут смеяться, если его вырвет.

У входа в музей раздался осторожный стук, через открытый люк внутрь медленно и грациозно влетел инженер Никита по прозвищу Сантехник, главный в Космограде мастер на все руки. Молодой человек был явно чем-то разозлен. Королев испугался.

– Вы рано, инженер, – выдавил он, пытаясь сохранить фасад нормальности.

– Микроутечка в «Дельте-три». – Никита вздохнул. – Вы понимаете по-японски?

Он вытащил кассету из оттопыренного кармана, которых на его комбинезоне имелось множество, и помахал ею перед Королевым. На нем были тщательно застиранные джинсы «Левис» и разваливающиеся кроссовки «Адидас».

– Это записано прошлой ночью.

Королев весь сжался, словно кассета таила угрозу.

– Нет, по-японски не понимаю. – Он сам удивлялся мягкости своего голоса. – Только по-английски и по-польски.

Он чувствовал, что краснеет. Сантехник был его другом, которого он прекрасно знал и которому доверял, но…

– С вами все нормально, полковник? – Никита умелыми пальцами вставил кассету и запустил «Лексикон». – Вы как будто только что таракана съели. Вот, послушайте.

Королев тревожно вглядывался в рекламу бейсбольных перчаток. Кириллические субтитры, сгенерированные «Лексиконом», бойко бежали по монитору под торопливую японскую речь.

– Сейчас новости пойдут, – пояснил Сантехник, обгрызая кутикулу.

Королев с беспокойством всматривался в перевод, скользивший поверх лица японского диктора.

АМЕРИКАНСКАЯ КОМИССИЯ ПО РАЗОРУЖЕНИЮ ЗАЯВЛЯЕТ… ПОДГОТОВКА НА КОСМОДРОМЕ БАЙКОНУР… ДОКАЗЫВАЕТ, ЧТО РУССКИЕ НАКОНЕЦ ГОТОВЫ… СПИСАТЬ ВОЕННУЮ СТАНЦИЮ КОМИЧЕСКИЙ ГОРОД…

– Космический, – поправил Никита. – Глюк «Лексикона».

ПОСТРОЕННУЮ НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ КАК ФОРПОСТ В КОСМОСЕ… ГРАНДИОЗНОЕ НАЧИНАНИЕ, ПОДОРВАННОЕ НЕУДАЧЕЙ С ДОБЫЧЕЙ ПОЛЕЗНЫХ ИСКОПАЕМЫХ НА ЛУНЕ… ДОРОГОСТОЯЩАЯ СТАНЦИЯ УСТУПИЛА ПО ЭФФЕКТИВНОСТИ НАШИМ АВТОМАТИЧЕСКИМ ОРБИТАЛЬНЫМ ФАБРИКАМ… КРИСТАЛЛЫ, ПОЛУПРОВОДНИКИ, ЧИСТЫЕ ЛЕКАРСТВА…

– Самодовольные ублюдки! – выругался Сантехник. – Гадом буду, этот чертов кагэбэшник Ефремов и сюда руку приложил.

ОШЕЛОМЛЯЮЩИЙ ТОРГОВЫЙ ДЕФИЦИТ СОВЕТСКОГО СОЮЗА… НЕДОВОЛЬСТВО НАСЕЛЕНИЯ КОСМИЧЕСКОЙ ПРОГРАММОЙ… НЕДАВНИЕ РЕШЕНИЯ ПОЛИТБЮРО И СЕКРЕТАРИАТА ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА…

– Они нас закрывают! – Лицо Никиты перекосило от ярости.

Королев отвернулся от экрана, он весь трясся. Внезапные слезы хлынули из глаз, капли поплыли в невесомости.

– Оставьте меня! Я ничего не могу поделать!

– Что с вами, полковник? – Никита схватил его за плечи. – Посмотрите на меня. Кто-то накачал вас «ужасом»!

– Уходите, – взмолился Королев.

– Этот сучонок-топтун? Он вам дал таблетки? Сделал укол?

– Я выпил. – Королев содрогнулся…

– Он вам «ужас» подсунул. Вам, старому больному человеку! Я сейчас ему морду разобью!

Сантехник подтянул колени, сделал обратное сальто, оттолкнулся от скобы на потолке и вылетел в коридор.

– Подождите, Никита!

Но тот белкой прошмыгнул через стыковочный отсек и исчез в коридоре. Королев вдруг понял, что не может оставаться один. Вдалеке искаженным металлическим эхом разносились разъяренные крики.

Не переставая дрожать, он закрыл глаза и стал ждать помощи от кого-нибудь.

* * *

Королев попросил военного психиатра Бычкова помочь ему натянуть свой старый форменный комбинезон, тот самый, над нагрудным карманом которого была приколота Звезда Циолковского. Черные простеганные нейлоновые ботинки на подошвах-липучках больше не налезали на изуродованные ступни, пришлось остаться босым.

Укол, сделанный Бычковым, в течение часа более или менее привел его в себя, но то и дело наваливалась депрессия и неконтролируемая ярость. Теперь полковник ожидал, пока Ефремов не явится по его вызову в музей.

Гнев сменился на старческую отстраненность. В Музее Советского Космического Триумфа – так они называли его жилище – Королев ощущал себя еще одним экспонатом. Он уныло взглянул на обрамленные золотом лица великих мечтателей космической эры: Циолковский, Рынин,[143] Туполев. Ниже, в более скромных рамах, висели портреты Верна, Годдарда[144] и О’Нейла.[145]

В минуты отчаяния Королеву казалось, что в их глазах можно разглядеть огонек сумасшедшинки, особенно у двух американцев. «А может, они и вправду свихнулись?» – предполагал он, когда накатывало циническое настроение. Или все же виною тут было проявление странной, выводящей из равновесия силы – движителя человеческой эволюции?

И один только раз полковник почувствовал себя носителем подобного взгляда: тогда он впервые ступил на марсианскую почву невдалеке от ущелья Копрат. Изнутри шлема, в отблеске солнечного света, на него внимательно смотрели глаза «чужого» – в их взгляде не было страха, но читалась одержимость. Та внезапная встреча с самим собой оказалась для Королева главным, определяющим событием жизни.

Над портретами висела мертвенно-масляная картина, изображавшая посадку на планету. Цветовая гамма более всего напоминала о борще и томатном соусе. Марсианский пейзаж был сведен к соцреалистическому китчу. Рядом со спускаемым аппаратом художник поместил фигуру космонавта в скафандре, изображенную со всей присущей официозу тщательной вульгарностью.

Королев с отвращением ждал прибытия Ефремова, бортового политрука.

Когда Ефремов наконец добрался до «Салюта», полковник с удовлетворением отметил у кагэбэшника ссадины на шее и разбитую губу. На политруке был японский спортивный костюм фирмы «Кансаи» и модная итальянская палубная обувь. Он вежливо кашлянул.

– Доброе утро, товарищ полковник.

Королев молча рассматривал собеседника, выдерживал паузу.

– Ефремов, – проворчал он наконец, – я вами недоволен.

Политрук покраснел, но выдержал тяжелый взгляд:

– Давайте в открытую, полковник, как мужик с мужиком. Предназначался он, конечно, не вам.

– Вы говорите об «ужасе», Ефремов?

– Да, о бета-карболине.[146] Если бы вы не потворствовали асоциальным поступкам, не принимали бы взяток, подобного бы не случилось.

– Так, по-вашему, я сводник, Ефремов? Сводник и пьяница? В таком случае вы рогоносец, контрабандист и стукач. Это я вам как мужик мужику говорю.

На лице политрука появилась привычная маска оскорбленной праведности.

– Расскажите мне, Ефремов, для чего вы тут? Чем вы занимались с тех пор, как оказались в Космограде? Нам известно, что комплекс закрывают.