компании с десятью «циолниками» и о том, как они гордились слабенькой анашой, которую вырастили в одном из зерновых баков. О том, что Чармиан тоже суррогат, я не догадывался до тех пор, пока к костефону не подключился Хиро с сообщением, что вечеринка окончена. Через неделю Чармиан перебралась ко мне.

– Минутку, о’кей? – Хиро заскрипел зубами (ужасающий звук). – Одну. Уно.[139]

С этими словами он исчез, просто отключился, может быть, даже вырубил прием.

– Как дела на Пятой поляне? – Пристроившись возле Чармиан, я подыскал себе несколько камешков.

– Неважно. Мне нужно было от него избавиться ненадолго, и я накачала его снотворным. Мой переводчик сказал, что ты поднимаешься сюда.

У нее была та развидность техасского акцента, при которой «сад» звучит как «зад».

– Мне казалось, ты знаешь испанский. Твой ведь чилиец? – Я запустил камешком в пруд, он запрыгал по воде.

– Я говорю на мексиканском диалекте. Всезнайки из отдела культуры сказали, что ему бы не понравился мой акцент. И к лучшему. Я не поспеваю за ним, когда он слишком уж тараторит. – Один из ее камешков побежал за моим; когда он утонул, по воде пошли круги. – А тараторит он все время, – мрачно добавила она.

Большеголовый карп подплыл взглянуть, нельзя ли поживиться ее камнем.

– Он не выкарабкается. – Она не смотрела на меня, тон ее был совершенно нейтральным. – Малыш Хорхе определенно не выкарабкается.

Я выбрал из камешков самый вроде бы плоский и попытался запустить блинчики, но он утонул. Чем меньше я знаю о чилийце Хорхе, тем лучше. Я знал, что он вернулся живым – один из десяти процентов. Стандартная формулировка «DOA», «мертв по прибытии», применима к двадцати процентам случаев. Самоубийства. Семьдесят процентов «пушечного мяса» – автоматические кандидаты в Палаты: младенцы в пеленках, бормочущие что-то под нос, в полной отключке. Чармиан и я – суррогаты для остающихся десяти процентов.

Сомнительно, чтобы Рай появился, если бы первые автостопщики привозили назад лишь ракушки. Рай построили после того, как вернулся корабль с французским космонавтом на борту. Мертвец сжимал в руке двенадцатисантиметровое колечко из магнитно-кодированной стали – черная пародия на счастливого малыша, выигравшего бесплатный круг на карусели. Мы, наверное, никогда не узнаем, где и как к нему попало это кольцо, но оно оказалось «розеттским камнем» для онкологии. С той минуты для человеческой расы настало время карго-культа. Ведь там, в космосе, мы можем насобирать такого, на что сами бы не наткнулись и за тысячу лет исследований. Чармиан говорит, мы похожи на тех бедолаг с далекого острова, которые все свои силы бросили на строительство посадочных полос, чтобы заставить вернуться больших серебряных птиц. А еще Чармиан говорит, что контакта с «высшей» цивилизацией не пожелаешь и заклятому врагу.

– Тоби, ты когда-нибудь задумывался, как им пришла в голову мысль о такой вот подставе? – Она прищурилась на зарю, занимавшуюся на востоке нашей зеленой, лишенной горизонта цилиндрической страны. – В тот день собрались, наверное, все шишки, элита психиатрии. Расселись вдоль длинного стола из пентагоновских закромов, шпон в точности под палисандр. Перед каждым мозгоправом – чистый блокнот и новенький карандаш, специально по такому поводу заточенный. Кого там только не было: фрейдисты, юнгианцы, адлерианцы, крысоловы-скиннеровцы… И каждый из этих ублюдков в глубине души знал, что пришло время разыграть свою лучшую карту, причем для всей профессии, а не для той или иной группы. Вот она – западная психиатрия во плоти. И ничегошеньки не произошло! Трасса по-прежнему выбрасывает трупы, вернувшиеся бредят или распевают детские песенки. Те, кто не совсем спятил, держатся максимум три дня, не говорят, черт побери, ничего, потом стреляются или впадают в кататонию. – Она сняла с пояса маленький фонарик, раскрыла пластмассовый корпус и извлекла оттуда параболический рефлектор. – Кремль заходится от крика. ЦРУ стоит на ушах. И хуже всего то, что транснациональным корпорациям, которые хотят за свои денежки музыку, надоедает ждать. «Мертвые космонавты? Никаких данных? Так не пойдет, ребята». Они начинают нервничать, все эти суперпсихоаналитики, пока какой-нибудь придурок, какой-нибудь ухмыляющийся полоумный, например, из Беркли, не заявляет вдруг… – Растягивая слова, она спародировала добродушный самоуверенный говорок: – «Эй, послушайте, почему бы нам просто не отправить этих людей в действительно приятное местечко, где много хорошего кайфа и есть кто-то, с кем они могли бы покалякать, а?»

Рассмеявшись, она покачала головой. Затем повертела в руках рефлектор, пытаясь поймать солнечный луч. Спичек нам с собой не дают, поскольку горение нарушает баланс кислорода и углекислого газа. Когда она поднесла сигарету к добела раскаленной фокусной точке, потянулась струйка сизого дыма.

– О’кей, – послышался голос Хиро. – Твоя минута прошла.

Я глянул на часы. Скорее три, чем одна.

– Удачи тебе, дружок, – мягко сказала Чармиан, делая вид, что поглощена сигаретой. – Бог в помощь.

* * *

Обещание боли. Она всегда поджидает здесь. Ты знаешь, что случится, но не знаешь, когда или в точности как. Пытаешься удержать вернувшихся, вытянуть их из тьмы. Но если заслониться от боли, то не сможешь работать. Хиро все время цитирует какие-то вирши: «Научи нас вниманью и безразличью».[140]

Мы похожи на комнатных мух, настолько умных, что сумели забраться в международный аэропорт. Некоторым действительно удается случайно проникнуть на рейс до Лондона или Рио, может быть, даже выжить во время перелета и вернуться назад. «Эге, – говорят тогда остальные мухи, – ну что там, по ту сторону двери? Что такого знают они, что неизвестно нам?» На обочине Трассы любой человеческий язык теряет свою тайну, за исключением, быть может, языка шамана, или каббалиста, или мистика, вознамерившегося составить иерархию демонов, ангелов и святых.

Но Трасса живет по своим собственным правилам, и некоторые из них мы уже заучили. Это дает нам хоть какую-то зацепку.

* * *

Правило первое. В путь отправляются только в одиночку; никаких экипажей, никаких пар.

Правило второе. Никакого искусственного интеллекта; что бы ни двигалось по Трассе, оно не притормозит ради умной машины – во всяком случае таких, какие делаем мы.

Правило третье. Регистрирующее оборудование – ненужный балласт; приборы никогда ничего не регистрируют.

* * *

Десятки новых физических школ возникли в русле учения Святой Ольги, не говоря уж о сотнях еще более причудливых и элегантных ересей, – и все они стремились протолкнуться внутрь колеи. И все пали – одна за другой. В полной шорохов и шепотов тишине Райских ночей нетрудно представить себе, что слышишь, как рушатся парадигмы, позвякивают, рассыпаясь в алмазную пыль, обломки теорий, когда дело всей жизни какого-нибудь крупного института низводится до незначительной запятой в