— Ты мог бы найти мертвеца, кореш, — медленно сказал Хряк, — х'и вырвать х'их х'у него.

— Да, при условии, что я смогу снять их, не повредив. — Он безуспешно попытался сесть прямо и расправить плечи. — Я не хочу прерывать ваш разговор, друзья, но я действительно очень устал, и вы говорите, что скоро наступит тенеподъем. С вашего позволения, я хотел бы оставить вас.

— Да, конечно, — ответил Гончая, и Пижма добавила: — Ты можешь спать в доме, если тебе так больше нравится. Или я могу принести тебе одеяла, чтобы ты лег здесь.

— Можешь быть уверена, мне будет очень удобно, где бы я ни лег. — Он сделал три шага назад от стола, опустился на колени и растянулся на жесткой сухой траве.

Хряк стал ощупью искать свой меч, нашел его и поднялся:

— С тобой, кореш. Спок ночь, всем.

— Рог, — спросил Гончая, — ты и твой друг, не хотите ли вы пойти со мной завтра?

Ответа не последовало.

— Я поеду верхом на одном из наших ослов, Хряк, и поведу двух других. Ты — теперь, когда я вижу тебя стоящим…

В груди Хряка зарокотал смех:

— Нет х'осла для мя, но спасиб' те большое. Кореш могет, х'и х'он отблагодарит тя лучше, чем Хряк. Ты бык х'и братан.

Пижма тронула Гончую за локоть:

— Тень уже почти поднялась, дорогой.

— Я подожду, пока они немного отдохнут, — сказал он ей. — Мы можем разбить лагерь, если понадобится.

Он снова повернулся к Хряку:

— Но есть еще кое-что, о чем мы должны поговорить. Вы ведь не так давно знакомы, правда?

— Мы-то? Воще не знакомы. Встретились на дороге сегодня ночью, мы. Не бери в голову. Выкладывай, чо хошь. Для старины Хряка ничо нового нет.

— Просто... — Гончая беспомощно посмотрел на жену. — Мы все там сидели и притворялись. Ты, Пижма и я. Все мы, кроме его птицы.

— Хорош птиц! — Тон Орева объявил, что вопрос решен.

— Ты действительно знаешь то, что знаем мы, Хряк? — спросила Пижма. — Ты ведь не здешний.

— Х'йа.

— Я тоже притворялась. Я тоже так думаю. Я... я знаю Гончую лучше, чем кто-либо другой, и могу сказать это по тому, как он открыл вам наш дом, и по тому, как он говорил. Я думаю, что могу, я имею в виду. Я действительно думаю.

Гончая глубоко вздохнул:

— Он все повторял и повторял, что ищет кальде Шелка. Но кальде Шелк прямо здесь. Он и есть кальде Шелк, Хряк. Ты его никогда не видел, но мне говорили, что он живет со своей женой в старом доме авгура, совсем рядом.

— Х'йа, парень. Хряк хотел вроде хак позвать х'его, но х'его не было дома. Дверь х'открыта, жена мертва, лежит в х'ящике. Почувствовал х'ее. Встретились с ним х'и с Х'оревом после. Понял, хто х'он такой, х'а х'он не знал. — Хряк опустился на траву, медленно и тяжело. — Счастье для Хряка, гришь ты. Хух. Счастье для него? Время скажет. Хряк знает не больше, чем Х'орев.

Он лег на спину, прижав к груди меч в ножнах:

— Те лучше называть х'его Рог, хогда х'он проснется. Х'и разбуди мя, лады?

Через мгновение он уже храпел. Гончая и Пижма уставились друг на друга, но не нашли, что сказать.

Он был в лодке, и под ней было чудовище, бо́льшее и более ужасное, чем левиафан; его морда виднелась сквозь длинную гладкую зыбь. Он открыл свой старый черный пенал, обмакнул черное перо в маленькую чернильницу и принялся яростно писать, сознавая, как мало — ужасно мало — ему осталось времени.

«Я просто отправился в Паджароку, — писал он, — ничего не зная о том, что там произойдет, даже не зная, что мой сын Сухожилие решил разыскать меня и отправиться со мной на Зеленую, или что мой внук Крайт — сын моей дочери Джали, — скоро присоединится ко мне как сын».

Скрип пера замедлился и затих. Он уставился на бумагу. Кто такой Крайт? У него не было ни дочери, ни сыновей.

На западе одинокая птица летела над водой, становясь черной, когда она пересекала и вновь пересекала солнце; он знал, что это был Орев, и что Орев кричит на лету: «Шелк? Шелк? Шелк?» Но птица была слишком далеко, а ее хриплый голос — слишком слаб, чтобы быть услышанным. Он подумал о том, как встанет и помашет рукой, как позовет к себе Орева, как зажжет фонарь и поднимет его на мачту, чтобы Орев увидел, и тогда левиафан или что-то еще в воде придет к нему, вызванный его пламенной молитвой на закате. Он подумал о том, чтобы перегнуться через борт и посмотреть на чудовищную морду под водой, бросить ей вызов, чтобы она вынырнула и уничтожила его, если сможет. Он ничего этого не сделал.

Лодка качнулась, превратившись в колыбель, которую он сделал для Копыта и Шкуры, колыбель, достаточно большую для двоих, чтобы Крапива, сидя в море, могла качать их вместе, качая левой рукой, в то время как правая выводила пером: «Просветление пришло к патере Шелку на площадке для игры в мяч; после него ничто не могло оставаться прежним». Книга, которую они никак не могли начать, наконец-то началась, книга, которая лежала за его усилиями по изготовлению бумаги, — производству бумаги, которое преуспело там, где не преуспело ничто другое, производству бумаги, которое сделало его объектом зависти братьев и гордости матери, производству бумаги, которое стало спасением семьи.

«Я просто отправился в Паджароку». Кто такой Паджароку и что он сделал? Он зачеркнул слова и переписал их заново: «Он ничего не стоит, этот старый пенал, который я привез из Вайрона. Совсем ничего. Ты можешь бродить по рынку весь день и все равно не найдешь ни одной живой души, которая дала бы за него свежее яйцо. И, тем не менее, он содержит...

Хватит. Да, хватит. Меня тошнит от фантазий». Вот и все. Это было хорошо. Он наклонился, чтобы перевернуть страницу и начать новую, но в этом не было необходимости: исписанная станица осталась пустой.

Он встал и закричал, но не мог вспомнить имени птицы, а птица все равно не прилетала, не слышала его, оставалась в его пенале, как бы дико он ни кричал и как бы громко ни размахивал руками. Что-то с клыками и сияющими глазами плыло к нему, плыло на восток, всегда и навсегда на восток, по прямой линии от Тенеспуска, слабое свечение отмечало его кильватер.

Он кричал до тех пор, пока Саргасс не поднялась из моря, чтобы утешить его, погладить его волосы двумя гладкими белыми руками.

— Это всего лишь сон, Рог, всего лишь сон. Если тебе кто-нибудь понадобится, мы с Гончей здесь.

Он хотел, чтобы она осталась, чтобы она лежала с ним в лодке и утешала его, но она исчезла, когда он попытался обнять ее; стало темно и взошла Зеленая, зловещий нефритовый глаз. На полках стояли бутылки с водой, но лодка исчезла, а вместе с ней и соленое море, море, которое было рекой под названием Гьёлль, в которой плавали трупы, растерзанные большими черепахами с клювами, похожими на клювы попугаев, рекой, которая окружала виток, рекой, над которой никогда не заходили звезды. Он добрался до конца этой реки, и было уже слишком поздно.