Я забормотал что-то благодарственное. Словно на исповеди, Адрик только что дал мне отпущение грехов, самое полное, какое можно себе представить.

— Я буду сидеть вон там, где высокая трава, под старой повозкой, заросшей шиповником, — сказал я ему.

— Не стоит так рисковать жизнью, ни твоей, ни моей, — отвечал он. — Кервези, несомненно, следит за мной. Найдешь сверток возле сортира, того, что смотрит на реку, после вечерней службы. Я его туда брошу из окна, прямо в ивовые заросли. Если ничего не обнаружишь, все равно уходи. Будешь питаться кореньями. Иди вдоль реки. И найди этого француза.

Он встал со скамейки и опустился на колени, глядя в мою сторону. Я видел его лицо сквозь заросли, но сомневаюсь, что он мог разглядеть мое.

— Я слышу вопли наших братьев, — заметил он. — Судя по всему, они сражаются с кабаном. Тебе пора, Петрок. Только вот что… — Он помолчал. — Будь очень осторожен, сынок. Я, конечно, стану молиться за тебя. Полагаю, святой мученик Элфсиг из Фрома тоже вмешается в такое дело. — Тут он разразился своим обычным сухим смехом. — Помнишь его? Может, я ему нынче даже свечку поставлю, зажгу прямо перед черепом. — Он вздохнул. — Желаю тебе жить долго и счастливо, Петрок. Я рад, что мы с тобой были друзьями. А теперь ступай. — Он снова сел на скамейку и склонил голову.

И тут я почувствовал себя совершенно одиноким и всеми покинутым. Адрик мне, собственно, так и сказал. Помогая бежать, он тем самым как бы освобождал меня от святых обетов. Теперь я был здесь чужим. По лицу текли слезы, когда я пробирался обратно по зеленому тоннелю. Вдалеке, за амбаром, слышались голоса монахов, радостно обсуждавших победу над кабаном. Всхлипывая, я проскочил через дорожку и нырнул в заросли молодых побегов. Прополз по жесткой траве, полной репейников, не заботясь даже, что меня заметят. Значит, теперь еще и Адрика затянуло в эту кошмарную историю, и отныне жизнь его в такой же опасности, как и моя. Я стал прямо-таки заразной болезнью и ныне заражаю всякого, кто случится поблизости. Нет, не следовало сюда приходить. Оказавшись снова в своем жалком убежище под повозкой, я уже сожалел, что сэр Хьюг не прикончил меня тогда в соборе. Смерть лучше, чем такая жизнь. Чувство вины, страх и полная неопределенность донимали и терзали меня, словно вороны падаль. Я накинул на голову капюшон и зарыдал. Никогда в жизни я не плакал так горько.

Остаток дня прошел незаметно — вот и все, что я могу сказать. Тени понемногу удлинялись, настал вечер, потом упала ночь. Не хочется вспоминать, что я делал все это время. Лежала себе на заднем дворе куча гнилых веток, а под ними спал грязный бродяга. Потом он проснулся, заплакал и стал ругаться. А может, это было какое-то иное существо, что пряталось там, корчась от боли, сбрасывая с себя старую кожу, и страдало, переживая все перипетии превращения в нечто совершенно иное.

Но вот наконец пришла ночь. Прозвонили к вечерне. Я покинул свое логово и прокрался по пустырю к конюшне, а потом к реке. Справа от меня была трапезная. Оттуда доносились радостные голоса и тянулись полосы теплого света. Я сполз к самому берегу и по запаху определил направление к сортиру, пристройке, прилепившейся к стене аббатства и опасно зависшей над водой. Вокруг все заполонили ивы и другие деревья — они тут разрастались с гнусной плодовитостью и энергией, свойственной всему, что питается дрянью и разложением.

Я посидел там, кажется, с полчаса, когда в маленьком окошке надо мной появился отблеск свечи. Потом мелькнула тень, в воздухе пролетел темный предмет, шлепнулся на берег в нескольких ярдах от меня и покатился к воде. Я выскочил из кустов и бросился к свертку, успев схватить его, прежде чем он упал в реку, и увидел, что держу в руках кожаную сумку, обвязанную наплечным ремнем, затянутым узлом. Подняв взгляд, я вроде увидел в окне бледное лицо, но, скорее, мне это просто показалось. В любом случае пора было уходить. Я повернулся и потащился вдоль берега, направляясь вниз по течению. Скоро я миновал мельницу и увидел в отдалении очертания моста.

Под мостом было холодно, и сверху, из тьмы под его сводами, прямо на голову сочилась вода. Тонзура моя уже почти заросла, так что было странно ощущать, как капли падают на волосы, а не на голую кожу. В сумке, сброшенной Адриком, я обнаружил серебряный флорин, полдюжины сморщенных яблок, кусок ветчины и фляжку из высушенной тыквы, наполненную пивом и завернутую в грубые шерстяные штаны, льняную рубашку и монашескую сутану. Моя собственная уже превратилась в жуткую рванину, всю в дырах и клочьях, перемазанных грязью, так что я с радостью ее сбросил. Развязав полоски материи, которыми была примотана реликвия, я обнаружил на груди полосу стертой до крови кожи. Я прямо в сандалиях зашел в воду и сел на гладкие гранитные булыжники, позволив ледяной воде обмывать меня, пока мог выдержать. Потом взял горсть грубого речного песка и принялся оттирать грязь, затем окунулся, чтобы все смыть, и выскочил обратно на берег. Кожа горела от ледяного холода. Но, несмотря на это, в душе зародилась надежда. Я снова примотал ковчежец к груди, натянул штаны и рубашку, а потом сутану, свободно спадавшую с плеч. Теперь я вновь походил на монаха из аббатства, по крайней мере еще на какое-то время. Я сел и поел ветчины, бормоча слова благодарности в адрес старого кабана из свинарника аббатства, съел два яблока, сморщенных и ватных после зимы, проведенной в подвале, и почувствовал себя готовым к дальнейшему путешествию.

Уже почти наступило полнолуние, так что было нетрудно продвигаться вдоль реки. Река Дарт течет здесь быстро, струясь по камням между Бакфестом и Ставертоном, так что в течение первого часа меня сопровождало ее веселое журчание. Было не холодно, и хотя ноги промокли после перехода вброд маленьких ручьев, что пересекали мне путь, я был впервые счастлив с тех пор, как покинул Бейлстер. Я остановился всего раз, чтобы связать в узел старую сутану и заткнуть ее в чью-то глубокую нору под обрывом. Впереди показался каменный мост Ставертона, и я нырнул под один из его пролетов. Я знал, что тут, в темной глубине, водятся жирные сельди — мы их называли «лопаты». Я частенько сидел, свесившись с моста, и наблюдал, как они, сопротивляясь течению, стоят в воде, изредка лениво пошевеливая хвостами.

Ниже моста протянулись заливные луга Худа, а по ту его сторону — леса Дартингтона. Я пошел по хорошо утоптанной дорожке, перелез через высокую изгородь, огораживавшую олений парк лорда Дартингтона, и двинулся вдоль реки, глубокие воды которой теперь текли тихо и спокойно. Еще через час я оказался на Кингз-Медоуз, и впереди в лунном свете завиднелась громада замка в Тотнисе. Я держался берега реки, обошел мельницу и пробрался под мостом Тотниса. Мне везло: даже в такую светлую ночь здесь не было ни единого рыбака, проверявшего верши на угрей или незаконно ставившего сети на «лопат». Мне не хотелось вспугнуть какого-нибудь браконьера. Но луга были безлюдны, хотя я слышал, как прыгает и плещет крупная рыба, а по серебристой воде разбегаются мерцающие круги. Вода в реке стояла высоко — был прилив, — и в воздухе ощущался солоноватый привкус. Я довольно быстро добрался до холма Шарпэм и, обойдя его, направился в сторону от моря. Утоптанная дорога вела на юго-запад, и я с радостью пошел по ней — шагать по плотной земле гораздо приятнее, чем по мокрой от росы траве.