Оказывается, ей это совершенно безразлично. Ирис снова поблагодарила ее, скосив глаза на экран планшета, – и замерла, узнав знакомый квадрат шахматной доски – старомодный, коричнево-кремовый, как доска ее отца. Как она раньше не сообразила туда глянуть! Наверняка это та девушка, девушка, о которой вчера рассказывал Микки, девушка с его работы, то есть, возможно, его любовница. Хотя это абсурд, она слишком молода и слишком красива, в этом коротком полосатом платье, зачем ей Микки? И все же, совсем не многие играют в быстрые шахматы в очереди к врачу, и совсем не так уж абсурдно предположить, что это Микки пристрастил ее к столь редкому хобби. Может, она не случайно откликнулась на просьбу Ирис? Может, это плата ей – за то, что одолжила ей мужа. Ирис снова обратилась к девушке.

– Вы играете в блиц? Мой муж тоже на это подсел, – прощебетала она, и девушка посмотрела на нее невидящим взглядом, вроде тех, которые устремлял на нее Микки, если прервать его в середине игры.

– Не сейчас, – пробормотала она, продолжая передвигать пальцами фигуры.

Ее кудри закрыли экран. Ирис рассматривала ее с тревогой. Она во вкусе Микки? А какой у него вкус, кстати? Нравятся ему худые или полные, маленькие или высокие, светлые или темные? Когда они встретились, Ирис была худой и с длинными волосами, но хотя за годы ее облик изменился, не похоже, чтобы его влечение к ней ослабло. До нее у него была совершенно другая подруга – кругленькая рыжая вертушка. Так что почему бы ему не увлечься этой девицей с карими глазами и гладкой кожей, в золотых сандалиях и ярко-алым педикюром…

Мгновение спустя Ирис забыла о ней и думать: дверь наконец открылась, и из кабинета вышла седая старушка с кипой бланков. Один из них выскользнул и упал на пол, Ирис нагнулась его поднять и, выпрямившись, оказалась лицом к лицу с ним: его глаза смотрели на нее с немым вопросом, а складка между бровями становилась все глубже.

Она медленно пошла к нему, сделала шаг, или, может, два, длинные до бесконечности, – потому что она не умеет ходить, только сегодня она впервые встала с постели, и ей нужно всему учиться заново, – и, протянув к нему руки, заключила его в дрожащие объятия, хотя дверь была открыта, и девушка встала в дверях, готовая защищать свою очередь. К ее изумлению, он ответил, его руки обхватили ее спину, и Ирис спросила: «Это ты, правда?» – потому что не видела его лица, а он не сказал ни «да», ни «нет», только шепнул: «Подожди меня» и проводил ее до двери, и она, как во сне, села на стул, освободившийся после только что вошедшей в кабинет девушки, по-прежнему дрожа и все еще ощущая ладонями касание его холодных пальцев. Ирис скрестила руки, пряча его прикосновение. Она сидела и ждала, и это происходило снова и снова: она медленно шла к нему с протянутыми навстречу руками, снова соединяла их на его затылке, снова спрашивала: «Это ты, правда?» – и только конец менялся: он говорил то «Подожди меня», то «Не жди меня», то провожал, то прогонял, как тогда: «Мне надоела эта тяжесть, я хочу жить». Ирис сидела не шевелясь. Вошедшая вместе с ней девушка уже вышла, с любопытством глянув на нее, за ней вошел худющий мужчина в люминесцентных кроссовках, едва переставлявший ноги – какой уж тут кросс. Вот и он уже вышел с кучей рецептов и направлений, за ним вошла женщина примерно ее возраста с голым черепом. Она, конечно, напомнит ему о матери. Выгонит ли он ее из кабинета, заявив, что хочет жить?

Удивительно, но женщина действительно задержалась там дольше других, а когда вышла, на ее лице еще теплилась бледная улыбка. Следующим был старик в сопровождении нетерпеливой дочери. Все это время Ирис сидела не шевелясь и не открывая сумочку, хотя оттуда время от времени подавал голос телефон. Она ждала, как он просил, и даже если он не просил бы, она все равно бы ждала, возможно, даже не его, а своего прошлого, которое отчасти было и его прошлым. Теперь ей казалось, что все, что бы она с тех пор ни делала, ни переживала и ни чувствовала, не смогло превзойти этого прошлого.

Бывает, жизнь движется вперед, шаг за шагом, кирпичик за кирпичиком, достигает своей вершины и утверждается на ней, и, когда начинается спуск, он уже вполне ожидаем и естествен. А бывает, идет, как у Ирис, под уклон с самого начала, потому что пик был очень ранним. Теперь она это поняла, а в сущности, догадывалась и прежде. Тогдашнюю девушку и нынешнюю женщину почти ничего не связывало. Шаткой конструкции между ними недоставало опоры. Эта опора находилась там, за закрытой дверью, от которой Ирис не могла отвести взгляда.

Как странно, что он не выходит! Неужели он ее боится? Глянуть бы на него хоть одним глазком! Вот бы его вызвали в другой кабинет на консультацию, как в тот раз к ней. Как она лежала там, словно выставленная напоказ! Узнал ли он ее и поэтому бежал в такой спешке? Вернулся ли в тот вечер домой и рассказал жене, что встретил любовь своей юности? «Ты не поверишь, кого я видел сегодня в клинике! Мою первую, ту, которую я бросил, я едва узнал ее, так она изменилась…»

От мысли о его жене ей сделалось нехорошо. Ирис с досадой смотрела на очередь, которая не убывала, поскольку на смену ушедшим пациентам приходили новые: мир полон боли, и вся она стекается сюда. Так, наверное, выглядит жизнь в глазах Всевышнего: прежние люди уходят, новые приходят, и трудно отличить одних от других. Все сходны между собой, потому что у каждого боль. Эту боль снимает тот самый человек, который причинил ей такую боль в начале жизни. Какой парадокс! Может, он пытается так искупить свой грех? Ничего не получится, скажет она ему, загладить вину можно только перед тем, перед кем провинился. И никак иначе – ни перед лицом Бога, ни тем более перед другими людьми. Тут нет обходных путей.

Но, с другой стороны, как можно его винить или ожидать искупительной жертвы? В конце концов, он был ребенком, лишь немногим старше ее Омера, одиноким, растерянным, беспомощным, напуганным ребенком. Он не виноват в том, что реакция Ирис была такой болезненной, не виноват и в том, что отпрянул от нее, словно от Ангела Смерти. Он просто обезумел от горя, он бежал от