– Эта женщина – та причина, которая позволяет мне жить дальше. Она делает хорошие дни еще лучше, а плохие дни заставляет исчезнуть и забыться.

Глаза мне заволокло туманом, все расплывалось, но я все-таки видела, как из кружка на меня смотрит мама, широко раскрыв собственные глаза от удивления.

Адам повернулся ко мне:

– Надо признаться – я тебя обожаю. Я не мог бы без тебя жить. Ты – самое лучшее, что со мной когда-нибудь случалось.

Я смущенно взъерошила ему волосы в попытке как-то снизить пафос ситуации, отвести от себя этот невидимый прожекторный луч. Но тут он упал передо мной на одно колено.

Зрители заахали и заохали. Я пыталась сохранить ясность взгляда. Какого черта? Неужели он делает то, что я думаю? Или все это – один большой розыгрыш? Я огляделась, посмотрела на все эти задумчивые лица, пялившиеся внутрь пузыря, который я сама создала вокруг себя. Все словно бы двигалось в замедленном режиме, как будто я наблюдала за собой со стороны, откуда-то снаружи собственного тела. Голос Адама доносился до меня словно из-под воды. И все эти глуповатые ухмылки и расширенные глаза делались все ближе, ближе. Только одно лицо, съежившись от горя, казалось, удаляется все дальше и дальше.

– Окажешь ли ты мне честь? Согласишься ли ты стать моей женой? – спросил меня Адам, по-прежнему стоя на одном колене.

Не помню, в какой точно момент вопли восторга перешли в крики ужаса. Но я знаю, что у меня на пальце уже был бриллиант, вырезанный в форме куба, когда я гладила Памми по волосам. Она лежала на полу, мокром от многих пинт пролитого пива.

Адам стоял рядом с нами на коленях, держа мать за руку, а Джеймс вышагивал рядом, сообщая скорой по телефону, как к нам добраться.

Я слышала, как он кричит:

– Пожалуйста, побыстрее! Она в отключке!

Все произошло так стремительно, что мой мозг не успевал обрабатывать эту информацию. Я утратила способность выстраивать события в том порядке, в каком они происходят. Я уже не могла отличать то, что на самом деле, от того, что я себе представляю. Правда ли Адам только что сделал мне предложение? Действительно ли Памми свалилась? С каждой секундой граница между реальностью и выдумкой становилась все более зыбкой.

– Мама, мама, – снова и снова повторял Адам. И с каждым разом его голос становился все менее человеческим.

Ее голова пошевелилась, и она что-то непонимающе пробормотала.

– Мама! – опять воззвал к ней Адам. – О, слава богу! Мама, ты меня слышишь?

Она не отвечала. Ее глаза резко открылись, но она тут же опустила веки.

– Мам, это Джеймс. Слышишь меня?

Она произнесла что-то неразборчивое.

Пространство прорезал луч света: толпа раздалась, чтобы пропустить санитаров. Они поставили носилки рядом с Памми.

– Ничего, мам, – проговорил Джеймс, опускаясь на колени рядом со мной. – Все у тебя будет в порядке.

Он бросил на меня панический взгляд, будто ожидал: сейчас я скажу что-то такое, что избавит его от страданий. Мне бы очень хотелось это сделать, но я просто смотрела вниз, на Памми, и понимала, что ничем не могу его утешить.

– О господи. Пожалуйста, спасите ее. – У Адама затряслись плечи.

Майк положил ему на спину свою твердую руку:

– Все будет нормально, дружище. Все с ней будет нормально.

Я, словно онемев, наблюдала, как они окликают ее по имени. И потом, не добившись ответа, они подняли ее и уложили на носилки.

Мне не полагалось ехать с ней на скорой. Поехали Адам и Джеймс, а я осталась в сюрреалистической пустоте, которая в результате возникла. Среди внезапно прервавшегося праздника. Музыка давно умолкла, но огни еще горели. Мое кольцо доставил по назначению воздушный шарик в форме сердца, но теперь его неузнаваемые резиновые ошметки валялись на полу.

Потрясенные гости проходили мимо меня с сочувственными улыбками. Им приходилось преждевременно прощаться, и они просили, чтобы я передала наилучшие пожелания Памми и ее мальчикам. Смутно помню, что один-два человека неловко пожелали мне удачи по случаю нашей помолвки, но их поздравления резко контрастировали с вежливыми сожалениями, которые за ними неизбежно следовали.

– Мне очень жаль, Эм, – проговорил Себ, протягивая руки и обнимая меня. – Уверен, с ней все будет в порядке. А ты что будешь делать? Отвезти тебя домой? Или предпочитаешь остаться здесь?

Я обвела взглядом зал. Всего четверть часа назад тут было не продохнуть от друзей и родственников. То место, где Адам отмечал свое тридцатилетие. То место, где он предложил мне выйти за него замуж. Казалось, все это теперь не имеет никакого значения.

– Мне, наверное, нужно всех проводить? – Я и сама не знала, какой ответ правильный.

– Мы можем быстренько всех спровадить, – заверил он меня. – Ты давай, соберись с духом. А я подгоню отстающих. Хорошо?

Нет. Не было тут ничего хорошего. Мне только что сделали предложение, но я этого уже почти не помнила. Воспоминание стерлось, навсегда оказалось испорченным.

– Детка, я просто не знаю, что сказать. – Мама протянула ко мне руки, прижала меня к себе. – Иди ко мне.

Тут-то и упала первая слеза. Плотину прорвало, и я уже не могла остановиться. Меня сотрясали отчаянные рыдания, просто разрывавшие мне грудь. Мама пыталась меня утешить.

– Ш-ш, все хорошо, все будет хорошо.

Есть в материнском голосе что-то такое, чего нет ни в каком другом. Вспоминается школа, когда ты была совсем маленькая и ждала в кабинете медсестры, чтобы мама пришла и забрала тебя. Помню, меня толкнула на игровой площадке школьная задира Фиона, я упала на покрытие из черного гудрона и ударилась лбом. Здоровенная шишка, как в «Томе и Джерри», набухала и пульсировала над самым моим глазом, и медсестра быстренько отвела меня к себе в кабинет, который на самом деле состоял лишь из маленькой кушетки и стола, отделенных от бокового коридора занавеской.

Теперь я уверена, что пришла бы в полный порядок, если бы просто тихо посидела там несколько минут, прежде чем присоединиться к своему классу, который уже отправился на урок музыки. Но к тому времени, когда я очутилась на этом стульчике за ширмой, я хотела одного – чтобы рядом оказалась мама, чтобы она уняла всякую мою боль – и физическую, и эмоциональную. Шишка-то наверняка спадет уже через несколько часов, а вот душевный шрам останется надолго. Вдруг Фиона разозлилась на меня за то, что я пошла к медсестре? Вдруг завтра она сделает то же самое? Вдруг она вечно будет меня доставать? Все эти загадки могла разрешить только мама – во всяком случае, так казалось моей девятилетней голове. Я ощущала себя виноватой, потому что ей придется раньше времени уйти с работы, но недостаточно виноватой, чтобы ответить «нет», когда медсестра спросила, хочу ли я домой. Я переживала насчет того, будет ли мама на меня сердиться. Моя травма – достаточный повод, чтобы ей позвонить? Но мне так нужно было ощутить себя в безопасности, что я решила пойти на этот риск. Казалось, она появилась только через несколько часов, но я поняла, что она здесь, даже еще до того, как ее увидела. Я просто это почувствовала. И когда она отвела занавеску и заглянула в кабинетик, мне показалось, что сердце у меня сейчас лопнет. Это ощущение, когда тебе нужна только мама, никогда по-настоящему не пропадает. И когда она шепчет мне на ухо, что все будет хорошо, у меня сердце кровью обливается при мысли об Адаме, у которого, несомненно, такие же воспоминания, – и который теперь может потерять единственного человека в своей жизни, умеющего сделать так, чтобы все стало лучше.