Затем приказал:

– Спускать лодки!

Ликс не имел гавани. На песчаной отмели сушились сети, лежали килем вверх рыбачьи челны. Город просыпался. Слышались негромкие, однообразные удары.

– Ручные мельницы! – сказал Малх шагавшему рядом с ним Гискону.

Эти звуки напомнили карфагенянам далекую родину, милых сердцу женщин с перепачканными мукой руками, свежую, хрустящую корочку пшеничной лепешки.

На берегу карфагенянам встретился лишь рыбак с ивовой корзиной на плече. На дне ее шевелили хвостами жирные окуни. Но близлежащая улица была полна людей, с тревогой и любопытством наблюдавших за пришельцами.

К Ганнону подошел человек в полотняной одежде. Склонив голову, он передал Ганнону приглашение городского старейшины посетить его дом.

Путь их лежал мимо невысокого здания с круглыми колоннами из черного негниющего дерева. В Карфагене этому дереву, называемому цитрусом, не было цены. Из него делали самые дорогие столы.

На пороге здания люди в белых плащах курили благовония. Догадавшись, что перед ним храм, Ганнон молитвенно поднял ладони вверх.

Другие дома имели два этажа, нижний – каменный, верхний – деревянный, из того же цитруса. Стены были украшены резными изображениями виноградной лозы.

Городской старейшина встретил Ганнона у дверей своего дома. Это был немолодой сухощавый человек с прищуренными внимательными глазами и крючковатым носом.

– Мир тебе, мир дому твоему! – приветствовал он Ганнона и жестом пригласил его войти внутрь.

Тростниковые завесы на окнах были опущены, в комнате стоял полумрак. Пол был покрыт ковром. Кроме низкого сиденья без спинки, в жилище старейшины не было никакой мебели. «Как у меня в доме!» – подумал Ганнон.

Хозяин указал на сиденье, а сам опустился прямо на ковер.

Узнав, что Ганнон – сын самого Гамилькара, старейшина почтительно произнес:

– Имя твоего отца и его подвиги известны в моем городе. Мы все скорбим о его гибели.

Старейшина хлопнул в ладоши, и рабы внесли поднос с жареным гусем. И гость и хозяин ели гуся руками, изредка вытирая их о хлебный мякиш. Ликсит бросал кости прямо на ковер, где вертелась черная собачонка.

– В твоем городе она бы угодила сюда! – указал он на поднос.

– У каждого народа свои обычаи, – отозвался Ганнон. – У троглодитов, что живут под землей, любимая еда – сушеная саранча. Северные варвары питаются коровьим маслом, один вид которого может у меня вызвать рвоту. Мы же любим жареных собачек.

– Ты упомянул троглодитов, – сказал городской старейшина. – Их поселения находятся и у нас, близ гор. Однажды я спустился к ним в жилище и чуть не задохся от вони.

– Да, – согласился Ганнон. – Они ведь живут вместе со скотом и домашней птицей. Но удивительнее всего, что, вырастая в подземельях, они не становятся хилыми. Троглодит бежит быстрее лошади.

– И язык их отличается от речи других людей. Они шипят, как летучие мыши, – заметил ликсит.

Рабы принесли вино. Протянув фиал Ганнону, старейшина спросил:

– Долго ли собираешься у нас гостить?

– Недели две. Надо запастись провизией и водой, подыскать человека, знающего языки местных племен.

– Я знаю такого человека. Зовут его Бокхом.

– Странное имя! – удавился Ганнон.

– Его носит каждый третий маврузий[60]. Бокх хорошо знает Ливию. Мы его всегда берем с собой в Керну.

– Что это за Керна?

– Небольшой островок. Там мы вымениваем у чернокожих золото.

– А слышал ли ты что-нибудь об Атлантиде? – поинтересовался Ганнон.

Ликсит отрицательно покачал головой.

– Впервые слышу… Советую тебе, – сказал он после короткой паузы, – плыть к Керне. Там ты добудешь много золота и легко расплатишься за провизию, которую возьмешь у меня.

Ганнон покинул дом гостеприимного старейшины.

Слова ликсита о Керне не выходили у него из головы. Остров, расположенный в заливе, – лучшее место для колонии. Самые богатые поселения возникли на таких островах. У финикийцев – Гадир, у греков – Кумы и Сиракузы. И у карфагенян должна быть такая колония. На первое время будет достаточно оставить на островке человек пятьдесят моряков, а потом сменить их колонистами.

Чернели непокрытые головы. Пестрые одежды сливались в многокрасочный узор, как на лидийском ковре. Сегодня корабли снимаются с якорей, поэтому люди спустились на берег. Кто знает, скоро ли им еще придется ступить на твердую землю.

Ветер качал верхушки пальм, и они отбрасывали узорчатые тени. Несколько матросов под пальмами азартно играли в кости, другие подзадоривали их выкриками.

Синта расчесывала волосы и пела песню о Лине[61]:

Ганнон лежал на песке, подложив под голову загорелые руки. Он прислушивался к грустной мелодии и задумчиво следил за белыми облаками: они, подобно пышной одежде, обволакивали небо. С реки доносились равномерные глухие удары: корабельные мастера вбивали в борт медные кольца для крепления снастей.

Ганнон перебирал в памяти все, что им погружено на «Сына бури» в Ликсе: двадцать мешков сушеных фиников, сорок мешков ячменной муки, сто пшеничных хлебов, тридцать амфор с маслом, десять амфор пальмового вина, пять амфор финикового меда. Всего этого хватит на два месяца, на путь в Керну и обратно. Кроме того, можно пополнить запасы свежей рыбой.

Вдруг Ганнон вскочил: он услышал крик, вырвавшийся из десятков грудей. Люди бежали к воде. Игроки, разбросав свои костяшки, в ужасе карабкались на деревья.

С холма спускался лев.

Не обращая внимания на переполох, вызванный его появлением, лев шел, мягко ступая огромными лапами и встряхивая гривой.

– Синта!

Первой мыслью Ганнона было искать спасения в воде. Но, вспомнив рассказы о благородстве царя зверей, никогда не нападающего на лежащих, Ганнон бросился плашмя на песок, увлекая за собой Синту. Когда он поднял голову, то увидел льва локтях в десяти от себя, а рядом с ним – незнакомца, треплющего зверя за гриву.

Люди стали выходить из воды. Они поняли, что перед ними прирученный лев. Посылая проклятия, матросы спускались с пальм.

С удивлением смотрел Ганнон на повелителя льва. Это был человек лет двадцати пяти, смуглый, с вьющимися волосами. Тело его покрывала полотняная одежда, с шеи на обнаженную грудь спускалось ожерелье из волчьих зубов, а на руках, ниже локтей, блестели серебряные браслеты. За поясом у него был нож с грубой рукояткой из рога буйвола.