Проснувшись, обнаружил, что Сэм по-прежнему спит, а у меня затекла шея. Заметил, что по телевизору идёт другой фильм. Какой-то хоррор. С кровью, кишками и завывающими мертвецами. Значит, Сэм просыпался и менял диск. Фильм показался довольно забавным, но я так толком и не понял, что в нём происходит, так как не видел завязку, а включать его заново было бы глупо, потому что я видел середину. Несмотря ни на что, досмотрел фильм и уже под конец примерно догадался, что было в начале, а затем поставил ещё один диск.

Я даже не знал, который час. Была просто ночь. Бездонная и бесконечная. А я подумал, что готов вот так провести несколько недель и даже месяцев. Смотреть все эти фильмы, проваливаться в сон, просыпаться и думать, что скоро вернётся Эш…

Проснувшись в очередной раз, я невольно затаил дыхание. По телевизору шёл новый фильм. Должно быть, Сэм увидел синий экран, поставил следующий диск и даже не заметил, что я уже ставил этот диск раньше, и теперь в комнате опять мерцала та самая комедия, в которой одна из актрис показалась мне знакомой. Но, конечно, не это так поразило меня и заставило затаить дыхание. Я лежал на диване, а рядом со мной лежала Эшли. Точнее, она сидела на полу, но её голова и руки лежали возле моего живота, и сейчас, при свете торшера, я хорошо видел её лицо.

Боялся пошевелиться. Не хотел будить Эш. И только гадал, почему она так заснула. Подумал, что, когда Эш спит, лицо у неё почти такое же красивое, как и когда она улыбается. Безмятежное и очень родное. Не знаю, как сказать точнее. Я ещё долго рассматривал его, пытался описать – так, будто решил посвятить ему отдельное эссе, – но всякий раз сравнения приходили какие-то неуклюжие, а в голове возмущённо кричал Керуак: «Нет, нет и нет! Ты несёшь абсолютную чушь, романтическую ахинею в духе Вулфа!» И я подумал, что уж Вулф-то смог бы описать лицо Эшли, пусть даже на это ушёл бы десяток, а то и больше страниц, и он бы наверняка упомянул «пробуждение высокой музыки», «эпическую поэзию красоты и отдохновения», «птицу, пролетевшую сквозь её карие глаза и оставившую в них тень своих крыльев», и всё это, наверное, было бы очень поэтично и по-своему точно, и кто-нибудь обязательно восхитился бы музыкальностью его слога, но всё равно он бы не смог передать всего, что я чувствовал. Никто бы не смог. Может, это и к лучшему. Сформулировать и описать – значит отпустить, а я не хотел отпускать. Хотел сохранить в себе это чувство в его первозданном, обнажённом виде, не перетянутом ни словами, ни сравнениями. Я так тогда на диване и подумал – буквально, слово в слово, и мне это показалось бесконечно верным и даже романтичным, а сейчас, когда я всё это записываю, кажется безумно пошлым; даже не знаю, почему так получается.

Я бережно сдвинул руку – так, чтобы прикоснуться к Эшли, чтобы почувствовать её тепло, – и меня вновь окутала дымка сна. Я спал и слышал, как Крис Кристофферсон поёт своим твёрдым, но меланхоличным голосом:

Потом Кристофферсона стали перекрикивать другие голоса, и я понял, что это кричит телевизор. Я разозлился. Попытался схватить пульт, чтобы наконец выключить эту бесконечную вереницу фильмов, но пульт почему-то оказался куском тыквенного пирога, и я весь перепачкался, а заодно испачкал диван. Принялся тереть его влажными салфетками, но пятен становилось только больше. Хотел позвать Сэма на помощь и тут увидел, что дверь на задний двор открыта, а вдоль стены бежит тень оскалившегося енота, и в зале сразу стало шумно, появились какие-то люди, а мне хотелось плакать от отчаяния, потому что я всех подвёл. Раздался смех – и я проснулся.

В зале никто не смеялся. Телевизор был выключен. Сэм сидел в кресле, играл на телефоне и выглядел вполне выспавшимся. На улице уже было светло. Возле окна стояли Эшли, её мама и Дерек. Они о чём-то тихо переговаривались.

Позже я узнал, что у бабушки Эшли был инсульт, но скорая приехала вовремя, и бабушка теперь в порядке, однако из больницы вернётся только к вечеру.

Так что всё закончилось хорошо, но День благодарения, конечно, оказался подпорченным, а главное, у меня так и не было возможности поговорить с Эшли наедине. Я планировал рассказать ей кое о чём из того, что задумал, – надеялся на её помощь. Хотя это нечестно, ведь Эш даже не будет знать, в чём именно мне помогает…

До первого декабря остаётся шесть дней, нужно торопиться. Надеюсь, завтра или по крайней мере послезавтра мы всё-таки поговорим. А пока я чувствую, как свёрток Луиса обжигает меня каждый раз, когда я открываю свой шкафчик в спортзале. Стараюсь заглядывать туда ежедневно. На всякий случай.

Скорее бы всё закончилось.

Утром я обнаружил, что у меня не осталось ни одной чистой футболки, если не считать той дурацкой, с Сирс-тауэром и надписью «Chicago». Конечно, я мог сбегать в прачечную и уже через три часа получить чистую сухую одежду, и ничто не мешало мне это сделать, так как на занятия я всё равно не собирался, но я сразу понял, что ничем подобным заниматься не буду, поэтому определил, какая из футболок пахнет меньше других, надел её и в этот момент понял, что счастлив. Вот так, без всяких причин и даже вопреки всему. Просто понял, что мне хорошо. Остановился, пытаясь разобраться в своих чувствах, однако не смог их объяснить и только вспомнил песню Кристофферсона «Sunday morning coming down», сразу включил её на плеере – в лучшем из всех исполнений, с концертного альбома 1992 года «Live in the Philharmonic» – и уже тогда знал наверняка, что день будет хорошим. Стоя над бездной, я пил свой кофе со сливками.

«Found my cleanest dirty shirt»[10] – обожаю эту фразу, сам не могу понять почему. Есть в ней что-то от Керуака. Она пахнет пылью дорог и свободой – той самой, которая лишь означает, что тебе нечего терять.

«Nothing ain’t worth nothing, but it’s free»[11]. Это точно.

Отправился в библиотеку проверить почту. Увидел Синди и не сдержался. Подбежал к ней и сказал, что надевал эту футболку ещё три дня назад и с тех пор она лежала в грязном белье – я не успел её постирать, а теперь снова надел. Я знал, что выгляжу чудаком, если не сказать помешанным, но мне было всё равно.

Синди остановилась. Взглянула на меня из-под каштановой чёлки. Наверное, думала, что я как-то объясню свои слова, а я только улыбался и смотрел на неё так, будто она была самым расчудесным цветком, на который только и можно что смотреть. Наконец Синди сказала, что я не получу итоговую оценку по американской литературе – профессор Джей поначалу злился, а теперь даже не упоминает моего имени, а Синди готова помочь мне нагнать всё, что они прошли, и заодно написать все необходимые эссе.