И вдруг – приехал! Такой чудесный, улыбающийся, похожий на Сергея Столярова из фильма «Цирк». Его звали Николай, Коля. Он привез письмо от Соломона Яковлевича, красная свистулька для Борьки и бумаги на выезд из Омска для Оли и ее сынка. И билет. Билет!

Шейна накормила дорогого гостя, налила чаю, даже предложила чуть выпить. Николай выпил, а вот ночевать отказался, сказав, что тут у него друг эвакуированный живет, хотел бы повидаться. А с вами, Ольга Михайловна, мы завтра на вокзале встретимся. Вещи собраны у вас? А знаете, я мог бы сейчас захватить ваш чемодан – что ж вы будете его тащить, у вас же ребенок, да и в вашем положении… Да не стоит, не благодарите… Пожалуйста, пожалуйста. Мне Соломон Яковлевич строго велел за вами следить и во всем опекать… Вот, возьмите, ваш билет – у вагона и встретимся. До свидания! Пока, малыш! Увидимся!

Не увиделись. К поезду этот Николай не пришел. Оля до последнего стояла у вагонной двери, нервничала, умоляла проводника подождать: что-то случилось, он сейчас придет, придет! Но паровоз дал свисток, и Оля, подхватив Борьку и повесив на локоть легкую сумочку с билетом, бумагами и бутылкой молока, влезла в вагон.

Все места были заняты – она слишком долго проторчала на перроне. Ехать предстояло неделю. Вдруг из какого-то купе раздался полупьяный голос:

– Эй! Евреечка! С ребенком! Сюда давай! У нас тут можно сесть!

Оля протиснулась в середину вагона, переступая через мешки, чьи-то вонючие ноги с верхней полки мазнули ее по лицу… Место. Свободное. В середине жесткой скамьи.

Оля села, положила сумку на грудь. На колени пристроила Борю. Рук, чтобы держать сына, не хватало: мешал огромный живот.

Поезд тронулся.

Крестец заломило почти сразу. Боря елозил, сползая с маминых колен, и Оля, теряя терпение, прикрикнула на него: «А ну-ка, гадский ребенок, сидеть молча! У мамы и так все болит!» Борька сначала притих, вылупился на маму, – а потом разорался на весь вагон.

И Оля отшлепала сына, от души, за все несчастья, свалившиеся на нее в этот день. Боря получил и за пропавший чемодан, и за отсутствие еды и денег, и за невозможность прилечь, и за духоту, и за грязные ноги возле маминого лица… За все.

Он к концу битья даже не орал, только выл осипшим голосом. Народ равнодушно смотрел, кто на нее, кто в окно. Оля отшибла руку и остановилась. Боря хрипло ныл, на одной ноте, сопли расползлись по щекам…

– Сыночек, прости, миленький, прости…

Боря отбрасывал ее руки, выл, шлепал мать по животу, она силой прижала сына к себе, замерла. Он трясся, но умолк. Не понимал. Потом обнял маму в ответ, заскулил, вытирая сопли о мамину шею, всхлипывая и вздрагивая всем тельцем… Бо-бо… Бо-бо…

– Прости, прости, миленький.. Мама справится. Доедем, доедем. Люди помогут… Ты мой любимый, ты мой милый…

Боря притих, уткнувшись малюсеньким мягким носом в мамину шею. Мама тихо-тихо замычала колыбельную.

Малыш уснул.

В Свердловске в соседнем купе освободилось одно место, и на него пересела сердобольная тетка, которая время от времени подкармливала Борю то сухариком, то картошечкой, то капусткой квашеной. Боря слез с маминых колен и теперь сидел, как большой, на теткином месте, рядом с Ольгой, и спал, положив голову на мамины колени и скрючив ножки на свободном сиденье. А через день вообще освободилась целая полка, и теперь Боря даже спал нормально, вытянув ножки, и Оля могла прилечь.

Он ничем не заразился в поезде, его не продуло, он не отравился, не подхватил ни желтухи, ни дизентерии. Кто-то его хранил, может, и прадед Борух, в честь которого глубоко религиозный талмудист Яков Борисович Хоц назвал внука в далекой русской деревне.

В Коломне выяснилось, что Соломон еще и денег дал Николаю для Оли и Бори. «Тварь, ворюга», – скрипел зубами Соломон, представляя себе Олино путешествие.

Маме Оля написала, что доехала без приключений, живут они хорошо, всё слава Богу. Но если, мама, ты встретишь где-нибудь в Омске Николая – плюнь ему в глаза.

16 ноября родился сынок. Назвали Мэхл, в честь деда. Записали Мишкой. Михаил Соломонович Хоц. Два килограмма двести грамм.

Вполне себе человек.

– Борька, паршивец, я пойду на кухню стирать, а ты смотри, чтобы Мика с дивана не перевернулся!

– Хорошо, мам, иди, я буду смотреть! – и Борька уселся на маленький стульчик возле дивана…

– Мам!..

– Что тебе? – Оля разогнула спину, подняла разгоряченное лицо от корыта.

– Перевернулся!

В апреле 1945 года Соломон решил, что они должны сфотографироваться, – и Хоцы всей компанией отправились в фотоателье. Боре по этому поводу купили матросский костюмчик, на Мику надели чистые прокипяченные ползунки и еще одну пару взяли с собой – с этим Микуном постоянно случались разные неожиданности.

– Пожалуйста! Мальчик, смотри сюда, сейчас вылетит птичка… Посадите младенца! Что значит – не сидит? От пяти секунд ни у кого еще спина не ломалась! Зато на фотографии у ребенка будет лицо! Внимание! – одноногий фотограф, стуча деревяшкой-протезом, поднырнул под черную тряпку, которой был накрыт фотоаппарат на треноге. Объектив поехал вперед. Мишка испугался и начал орать. Соломон пробормотал: «Сейчас он уделает тут все вокруг!» Оля подавила смешок, Боря хрюкнул от смеха. Раздалось шипение и – пшик!

– Оп-ля-ля, самая лучшая ваша фотография, приходите через три дня. Все будет в лучшем виде…

Эта фотография сегодня висит у нас на стене, в рамке. Самая лучшая, как и обещал одноногий фотограф Перельмович.

И Микун на этой фотографии еще сухой. Через три секунды после вспышки Микун мощно обкакался.

К середине апреля 1945 работы стало так много, что Соломон не успевал приходить домой ночевать. Звонил Оле вечером и утром, винился, что опять не принес с рынка картошки и ты, бедная, опять потащишься с двумя детьми…

– Соломон, але, ты слышишь меня? Письмо пришло от Сарры, она приглашает погостить… Они сняли на Сходне квартиру, ну, не квартиру, а две комнатки в частном доме… Ефим в Москве работает, тоже поздно приезжает… Сарра там одна с девчонками… Вместе нам удобней будет… Отпустишь меня? Але! Соломон! Слышишь?.. Ну хоть на недельку!

Соломон помрачнел. Конечно, его дома не бывает… Но в те минуты, когда он все же забегает домой, ему хочется, чтобы навстречу радостно полз Микун, чтобы бежал с визгом Борька, чтобы из кухни пахло Олиным борщом… Хотя, с другой стороны, она сестру последний раз в Некрасове видела… На недельку, говоришь?

– Алло! Соломон! Алло! Ф-фу! Ф-фу! – Оля усердно дула в трубку.

– Не дуй мне в ухо, я слышу. Я думаю.

– Да боже мой, что тут думать, Соломон!

– Я сказал – подумаю. Всё, отбой.

Он подумал – и в воскресенье повез Олю с детьми к Сарре. Пыхтел, тащил чемодан и Микуна. Оля семенила сзади, крепко держа Борьку за руку, и переживала: «Ну что ты так надрываешься! У тебя же сердце! У тебя давление!» – «Отстань!»