– Ну так посмотри, – Кисляков был настроен решительно и Рудаки, поняв, что просто так не отделается, стал открывать шкафы на кухне и в одном из них нашел бутылку с остатками то ли водки, то ли спирта – видно, Ива хранила для медицинских целей.

Кисляков, ходивший за ним по пятам во время поисков, выхватил бутылку, запрокинул голову и забулькал, одной рукой придерживая шляпу. Покончив с содержимым, он попросил закурить и хотел было снова устроиться в кресле, но Рудаки решительно пресек эти поползновения, буквально вытеснил Кислякова на площадку и с облегчением запер дверь на нижний и верхний замок:

– Все! Теперь пусть Ива решает, как дальше быть.

Попрощавшись с Кисляковым у подъезда и договорившись о встрече в скором – даст бог – времени на предмет более обстоятельной беседы и попутного (делов-то!) изгнания Аборигенов, буде таковые случатся в его квартире, Рудаки отправился в ставший уже привычным подвал в доме Иванова. Дорога была не близкой, и надо было спешить, чтобы не опоздать к общему сбору.

Он пошел короткой дорогой через земли Печерского майората. На пропускном пункте его профессорское удостоверение было воспринято с должным уважением – гусар откозырял и даже предложил подождать попутный транспорт до университета, но он отказался и пошел пешком, любуясь, как недавно Штельвельды, плодами реформаторской деятельности Гувернер-Майора.

«Хорошо было бы жить здесь, Ива давно мечтает, – думал он по пути, – но с другой стороны, какая разница, где жить, когда все это в один момент рухнет вместе со всеми своими роскошными домами и чистыми улицами, но с третьей стороны, – возразил он мысленно сам себе, – разница все же есть и немалая, хотя с четвертой или какой там стороны, все равно сюда не попадешь, разве что по протекции Штельвельда, если не врет он про разговор с Гувернер-Майором». Потом мысли его опять переключились на двойника. Что-то было не так. Что-то было такое в облике его двойника, что могло бы стать ключом, разгадкой всех этих историй с двойниками и воскресениями. Рудаки чувствовал это, но сначала не мог понять, что же так взволновало его во внешности двойника.

– Думай, – сказал он себе, – думай, и попытался вспомнить, как Абориген сидел в его кресле, в какой позе, хорошо ли был повязан галстук, был ли пиджак застегнут или расстегнут, – и как раз тут его осенило: – Микрофон!

К лацкану пиджака Аборигена был прикреплен маленькой прищепкой специальный студийный микрофон, такие цепляли на телевидении всяким там деятелям во время интервью, Рудаки вспомнил, как ему тоже цепляли, когда он пытался читать лекции по телевизору (было и такое в его жизни, надо же!).

– Но у Аборигена-то он зачем? – продолжал размышлять Рудаки. – Какое сейчас может быть телевидение. Единственное, что приходит в голову, так это то, что это я сам из того времени телевизионных лекций, как бы мой законсервированный телевизионный образ, как-то оживленный и перенесенный в мою квартиру.

– А что? – обрадовался он. Вписывается в теорию Штельвельда о лучах, способных оживлять компьютерные образы – вроде каких-то совершенных голограмм. Надо будет ему рассказать. Но с другой стороны, Иванов говорит…

Тут Рудаки услышал, как кто-то зовет:

– Профессор. Он не подумал, что это может относиться к нему, но все же повернул голову. Около него остановился открытый джип. В нем сидел тот самый «славянин», что спас его от пьяных погромщиков вчера вечером.

– Профессор, – сказал «славянин», – садитесь, подвезу куда вам надо.

– Откуда вы знаете, что я профессор? – немного растерявшись, спросил Рудаки.

– Гусары на пропускном пункте сказали, – ответил тот. – Подвези, говорят, тут профессора одного, он недалеко еще ушел – догонишь. Да вы садитесь. Вам куда?

– На Пушкинскую, – ответил Рудаки и сел в джип. – Спасибо.

– Сухое спасибо… – «славянин» засмеялся, видимо, эта бородатая шутка ему по какой-то причине нравилась.

– Заедем ко мне, – сказал Рудаки, – у меня есть чем размочить, как раз друзья сегодня собираются.

– Да я пошутил, – опять засмеялся «славянин». – И вообще я сегодня не могу пить, я на дежурстве сегодня, патрулирую, – он показал на короткий автомат, лежавший между ними на сиденье джипа. – Просто мне ваши шутки нравятся, а эта особенно. И вообще от русского языка я просто… как это?… тащусь.

– Так вы не…

Рудаки чуть было не сказал «русский», но вовремя остановился, взглянув на черную форму с шестиконечными звездами. Но тот понял и без продолжения:

– Да нет, я не русский, коренной сабра, русский выучил уже здесь у вас, когда нас выгнали.

Какое-то время они ехали молча по почти пустым улицам мимо красивых чистеньких домов реформированного Печерска. Рудаки думал о своем спутнике, о его, если подумать, ужасной судьбе – из жаркой цивилизованной страны попасть сюда, на эту полудикую холодную землю, а, гляди, не унывает, шутит, чужой жутко сложный язык ему, видите ли, нравится, и катастрофы и Аборигены его, похоже, не очень пугают. Он сказал ему:

– Нам, пожалуй, познакомиться следует, второй раз встречаемся, а не знакомы. Аврам Рудаки – преподаю в университете, – и протянул руку.

– Наум, – «славянин» ответил на рукопожатие, удерживая руль левой рукой, – Наум Га-Рицон, можно просто Нема, а вы что преподаете, профессор?

– Так, одну лингвистическую дисциплину, сейчас никому не нужную, не до этого сейчас, не до жиру, быть бы живу – вот, запомните поговорку.

– Поговорка хорошая – запомню, а насчет того, что ваша специальность не нужна, вы ошибаетесь, профессор.

– Да не зовите вы меня профессором, Аврам я, – прервал его Рудаки.

– Так вот, Аврам, – продолжал Га-Рицон, – ошибаетесь вы, скоро все наладится и ваша специальность и другие нужны будут, люди учиться пойдут…

– Сомневаюсь я что-то, – перебил его Рудаки, – а как же солнца эти, землетрясения, Аборигены, а теперь еще и Аборигенки, слышали?

– И слышал, и видел, – сабра был настроен решительно, – понятно, что выживают они нас, я уже пережил такое: из одного места меня уже выжили, похуже этих были – эти-то только пугают, а те стреляли, убивали всех подряд, – он стукнул кулаком по баранке, – но отсюда нас уже не выживут, как это? Свистки?

– Дудки, – поправил Рудаки и попросил: – Высадите меня здесь, пожалуйста. Если не хотите заехать на рюмку водки, то тут меня высадите, мне зайти в одно место тут надо.

– Не не хочу, а не могу – служба, – ответил «славянин» (Рудаки по-прежнему мысленно так его называл) и остановил машину.

Рудаки вышел, сказал: «Спасибо» и ждал, что тот опять повторит свою любимую шутку, но он лишь поднял руку, прощаясь, и тронул машину. Вскоре джип исчез за поворотом.

Рудаки стоял в самом начале Крещатика, на площади, которая называлась сначала площадью Сталина, потом Комсомола, а при последней власти Европейской. Очень им хотелось в Европу, прямо аж прыгали.