– Мужчины… то есть ты, Матвей, поселишься у Степы, – говорила она. – Девицам я приготовила дом напротив. Там давно никто не живет, так что хозяева надоедать не станут. Постельное, полотенца – все принесла. Запас продуктов в погребе. С утра приду, печь вытоплю, кашу варить научу. Баню приготовила, можете до ночи еще попариться. Но до полуночи чтоб в доме были, на засов закрылись. Окна и двери я заговорила, никто не войдет. В час навьи пойдут, лучше вам спать к тому времени. Степа вам, поди, про Мертвую неделю уже рассказал?

Девушки испуганно кивнули.

– Ну, тогда доедайте – и по домам. Утро вечера мудренее, завтра обо всем поговорим.

– А навьи точно до часу не явятся? – пискнула Полина, бросив взгляд на окно, за которым ярко светила луна. – Успеем к дому дойти? Лес кишел ими, когда мы шли.

– В лесу рано темнеет, навь там обитает, – пояснила баба Глаша. – Ну, марш!

Возражать никто не посмел. Быстро допили чай и засобирались к выходу. Баба Глаша жила несколько на отшибе, до первых обитаемых домов пришлось идти метров сто.

На улице уже совсем стемнело, и если бы не откушенная кем-то луна, ничего не было бы видно: фонарей в деревне попросту не было. Тускло светились окна, но почти все дома стояли в глубине дворов и были окружены раскидистыми деревьями, не пропускавшими свет к дороге. Матвею казалось, что это сделано специально. Будто живые весь год готовились к одной единственной неделе, делали все, чтобы не мешать в это время мертвым.

Возле первого обитаемого дома он сразу заметил странность: уже за забором, но еще не на дороге, а на траве, стояла большая миска с такими же щами, как угощала их баба Глаша, а на миске лежал большой кусок белого хлеба. Наверное, хозяева оставили угощение собаке. Кот вряд ли станет есть щи и хлеб. По крайней мере, его Василий презрительно скривил бы мордочку. И пусть Василий – кот городской, хоть и подобранный на помойке, деревенские усатые проще, но щи все равно не едят.

Однако уже у следующего дома он снова увидел угощение, и на этот раз оно явно предназначалось не собаке. Большой серебряный поднос был заставлен разносолами: Матвей разглядел и миску с вареной картошкой, и большую краюху хлеба, стакан с молоком, несколько искусно выложенных соленых огурцов и помидоров, кольцо запеченной домашней колбасы, большой шмат сала и даже графин с мутной жидкостью, подозрительно напоминающей самогон, каким потчевал их накануне Степан.

– Это не для собак, – охотно пояснил Степан, когда Матвей обратил внимание на угощения, – а для мертвяков. Я ведь говорил, что в первую ночь они особенно опасны, потому что голодны. Целый год ведь голодали. Поэтому каждый и выставляет угощения для своих. И чтобы задобрить, и чтобы просто угостить. Вроде как на Радоницу угощения на кладбище несут тем, кто упокоен, а в Мертвую неделю выставляют за ворота для тех, кто остался.

– А почему угощения такие разные? У кого-то щи, у кого-то целый пир? – поинтересовалась Полина, которая, как выяснилось, тоже обратила на это внимание. – От финансов зависит?

– Скорее, от самого мертвяка. У Петровых, – Степан кивнул в сторону оставшегося позади дома, возле которого стояла миска со щами, – в навьях дядька двоюродный. Пьяница был страшный, всем надоел как горькая редька. Вот они ему миску кислых щей поставят, он и не вредит. Он и при жизни лучше не ел. А вот у Омельяновых сын мертвяк. Красавец был и умница, из тех, кто в город уезжает после школы. Учился в строительном, но пропал однажды. Лет семь назад это было. Искали его, конечно, братья даже в город ездили, на милицию не надеялись. Не нашли. А как пришла Мертвая неделя, Жорик и явился. Так и не знает никто, то ли убили его, да тело где-то не похоронено, то ли сам убился. Только навья он теперь. Вот для него угощений не жалеют.

Больше вопросов не задавали, но Матвей теперь рассматривал каждое угощение, выставленное возле калиток. Были и щи, как в первом доме, и каша, и угощения еще богаче, чем без вести пропавшему Жорику. Каждый демонстрировал силу любви или ненависти к усопшим, как мог. И не было ни одного обитаемого дома, возле которого не стояла бы еда.

– Неужели у всех в деревне есть кто-то, превратившийся в навий? – словно прочитав его мысли, спросила Мирра.

Степан, вырванных из каких-то раздумий, посмотрел вперед, затем зачем-то оглянулся назад, хотя на расстоянии уже двух домов ничего не было видно.

– Выходит, что так, – растерянно произнес он, будто никогда раньше не задумывался над этим фактом. А впрочем, скорее всего не задумывался. Для него Мертвая неделя и угощения для навий настолько обыденны, настолько естественны, как для них, городских, движение трамваев или фонари вдоль улиц. На такие вещи начинаешь обращать внимание, только когда они исчезают.

Они довели девушек до дома, Степа заглянул и в дом, и в баню, что-то проверяя. Очевидно, колдовские оковы бабы Глаши. Потом помогли развести огонь в печи, поскольку до полуночи оставалось еще несколько часов, наверняка они захотят выпить чаю, и отправились в дом напротив, который, как оказалось, принадлежал деду Степана, а теперь, после его смерти, ему самому.

Дом оказался небольшим, с двумя крохотными комнатами, одну из которых Степан отвел гостю, и проходной кухней. Пока Матвей распаковывал рюкзак, Степан торопливо рылся в буфете, выставляя на поднос небогатое угощение.

– У тебя тоже есть своя навья? – поинтересовался Матвей, выглянув в кухню.

Степан зыркнул на него из-под насупленных бровей, и сначала вообще не хотел отвечать, но потом все же сказал:

– Невеста у меня была. – Потом вздохнул и добавил: – Утонула четыре года назад. Тело так в озере и осталось, никто не захотел лезть за ним.

– Почему?

Степан снова долго молчал, расставляя на подносе вазочки с конфетами и печеньем, и было не понятно, что угнетает его сильнее: расспросы Матвея или тот факт, что две недели он провел вне дома и не успел подготовить своей невесте достойного угощения.

– Потому что гиблое место это озеро. Наши предпочитают даже не подходить близко лишний раз, не то что в него залезать.

– А ты? – не сдержался Матвей. Подумалось вдруг, что если бы такое произошло с Катей, он бы полез. Даже если бы плавать не умел, даже если бы место совершенно точно было гиблое, все равно полез бы. Потому что невыносимо даже думать о том, что она осталась там, на дне, совершенно одна. А уж видеть ее каждый год, одинокую, идущую по дороге, угощающуюся выставленной у калитки едой, потому что нет ей упокоения, и вовсе смерти подобно. Матвей предпочел бы остаться с ней на дне озера вместе, и вместе ходить по проклятой дороге, чем ничего не делать.

Он тряхнул головой, напоминая себе, что Катя больше не его забота, что доставать ее со дна пришлось бы уже не ему, и посмотрел на Степана. Тот по-прежнему бестолково перебирал вазочки, поправлял печенье, чтобы оно лежало искусным полукругом, а потому не заметил выражения лица своего гостя.

– Я лазил, – признался он. – Но мне не отдали.

И прежде, чем Матвей спросил бы закономерное «кто?», подхватил поднос и торопливо вышел из дома. Матвей вернулся в комнату, теперь чуть более тщательно рассматривая обстановку. На самом деле, смотреть тут было не на что: узкая односпальная кровать, старый продавленный диван, шкаф с покосившейся дверцей, два колченогих стула, заменявших, очевидно, прикроватные тумбочки. Но кое-что Матвея все же заинтересовало: и на кровати, и на диване лежали подушки и тонкие одеяла. Степан ждал двух гостей. Вспомнились слова бабы Глаши, что их должно было быть шестеро, то есть пятеро приезжих. И раз девушкам отвели отдельный дом, а Степан приготовил места для двух гостей у себя, значит, пятым должен был быть мужчина. Три девушки и двое парней. Или три девушки и трое парней?