том, чтобы в эту повозку пригласили еще несколько молодых людей. «И таким образом, мы совершили остальную часть поездки очень весело», – вспоминала Екатерина. Брюммер, наставники Петра и фрейлины Иоганны были оскорблены подобными перестановками, нарушавшими заведенный при дворе порядок. «И между тем как мы смеялись дорогой, они бранились и скучали».

Для Екатерины, Петра и их друзей это путешествие стало не религиозным паломничеством, а скорее приятной увеселительной прогулкой. Спешить нужды не было: Елизавета проходила по несколько часов в день. Под конец третьей недели главная кавалькада прибыла в большое поместье Разумовского в Козельце, где она ждала еще три недели прибытия императрицы. Когда она наконец появилась 15 августа, религиозный характер паломничества на две недели оказался забыт, «паломники» стали устраивать балы, посещать концерты и участвовать в карточных играх, которые велись с утра до ночи и часто были такими напряженными, что за игру на столе лежало по сорок или даже пятьдесят тысяч рублей.

Во время пребывания в Козельце произошел случай, ставший причиной длительной размолвки между Иоганной и Петром. Все началось с того, что великий князь вошел в комнату, где Иоганна писала письмо. На стуле перед ней лежала шкатулка, где она хранила важные для себя вещи, включая свои письма. Петр, желая развлечь Екатерину, весело вбежал в комнату и стал рыться в шкатулке, после чего вытащил оттуда письма. Иоганна строгим тоном велела ему не трогать их. Великий князь вприпрыжку побежал по комнате, уворачиваясь от Иоганны, пытавшейся отнять у него письма, наконец, он задел краем камзола шкатулку и перевернул ее. Все содержимое высыпалось на пол. Иоганна, решив, что он сделал это намеренно, пришла в ярость. Сначала Петр пытался извиниться перед ней, но когда она отказалась поверить в случайность произошедшего, тоже рассердился. Они стали кричать друг на друга, и Петр обратился к Екатерине, чтобы она подтвердила его невиновность.

Екатерина оказалась меж двух огней.

«Зная нрав матери, я боялась получить пощечину, если не соглашусь с ней, и, не желая ни лгать, ни обидеть великого князя, оказалась между двух огней; тем не менее я сказала матери, что не думала, будто великий князь сделал это нарочно».

Иоганна не осталась в долгу:

«Тогда мать набросилась на меня, ибо, когда она бывала в гневе, ей нужно было кого-нибудь бранить; я замолчала и заплакала; великий князь, видя мои слезы и то, что весь гнев моей матери обрушился на меня за мое свидетельство в его пользу, стал обвинять мать в несправедливости и назвал ее гнев бешенством, а она ему сказала, что он невоспитанный мальчишка; одним словом, трудно, не доводя, однако, ссоры до драки, зайти в ней дальше, чем они оба это сделали.

С тех пор великий князь невзлюбил мать и не мог никогда забыть этой ссоры; мать тоже не могла простить ему этого; и их обхождение друг с другом стало принужденным, без взаимного доверия, и легко переходило в натянутые отношения. Оба они не скрывались от меня; сколько я ни старалась смягчить их обоих, мне это удавалось только на короткий срок; они оба всегда были готовы пустить колкости, чтобы язвить друг друга; мое положение день ото дня становилось щекотливее».

Екатерина разрывалась между матерью и женихом, но скверный нрав ее матери и сочувствие, которое она испытывала к великому князю, имели свои последствия. «Великий князь был со мною тогда откровеннее, чем с кем-либо; он видел, что мать часто наскакивала на меня, когда не могла к нему придраться. Это мне не вредило в его глазах, поскольку он убедился, что может быть во мне уверен».

Кульминацией паломничества стали те десять дней, которые императрица и ее двор провели в Киеве. Екатерина впервые увидела чудесную панораму города, золотые купола, возвышавшиеся над крутым западным берегом Днепра. Елизавета, Петр и Екатерина вошли в город пешком вместе с толпой священников и монахов, несших огромный крест. В те времена церковь была невероятно богатой, а люди – истинно набожными, и повсюду в этом святейшем русском городе императрицу встречали радушно и с необычайным размахом. В знаменитой Киево-Печерской лавре Екатерина была потрясена грандиозностью религиозной процессии, красотой церковных обрядов и поразительным великолепием самой церкви. «Никогда в своей жизни, – писала она позже, – я не испытывала такого потрясения от великолепия церковного убранства. Все иконы были украшены золотом, серебром, жемчужинами и драгоценными камнями».

Однако это впечатление носило лишь поверхностный характер. Екатерина никогда не была истово верующим человеком. Она не разделяла ни строгой лютеранской веры своего отца, ни страстной православной веры императрицы Елизаветы. В русской церкви ее восхищало великолепие архитектуры и музыки, слитые в изумительное единство одухотворенной, но вместе с тем рукотворной красоты.

Едва Елизавета и двор вернулись из Киева в Москву, как снова начались балы и маскарады. Каждый вечер Екатерина появлялась в новом платье и все говорили о том, как хорошо она выглядела. Екатерина была достаточно проницательной и понимала, что лесть являлась одним из способов наладить хорошие отношения при дворе и что некоторые по-прежнему не одобряли ее присутствия: Бестужев и его последователи; придворные дамы, завидовавшие восходящей звезде; приживалы, которые тщательно подсчитывали все подношения и подарки. Екатерина старалась обезоружить их критику. «Я боялась, что меня не будут любить, и делала все, что в моих силах, чтобы завоевать симпатию тех, с кем мне придется проводить свою жизнь», – писала она позже. Помимо этого Екатерина никогда не забывала о том, чьей верной подданной она являлась. «Мое уважение и признательность императрице было велико, – говорила она. – Она часто говорила, что любит меня едва ли не больше, чем великого князя».

Одним из безошибочных способов расположить к себе императрицу были танцы. Екатерине это далось легко, поскольку она любила танцевать. Каждый день в семь часов утра месье Ланде, придворный учитель танцев из Франции, являлся со своей скрипкой и в течение двух часов обучал ее последним парижским танцам. С четырех до шести дня он снова приходил и занимался с ней. А затем по вечерам Екатерина поражала придворных своими грациозными танцами.

Некоторые балы были довольно странными. Каждый четверг по распоряжению императрицы мужчины одевались женщинами, а женщины – мужчинами. Екатерине, которой в ту пору было пятнадцать, нравилась подобная смена одежд. «Должна признать, что не было ничего более ужасного и вместе с тем комичного, чем видеть большинство мужчин, одетых на подобный манер, и вместе с тем ничего более жалкого, чем видеть женщин в мужских одеждах». Большинство придворных питали отвращение к подобным вечерам, но каприз Елизаветы был неслучайным – она великолепно смотрелась в мужской одежде. Хотя ее