закрывала глаза и притворялась спящей, а сама слушала разговоры дам, дежуривших у ее постели. Французский, на котором она говорили, был широко распространен при русском дворе. Она писала, что находившиеся при ней дамы, «думали, что я сплю <…> и говорили между собой о том, что у них было на душе, и таким образом я узнавала массу вещей».

Возможно, все объясняется проще. Появление у ее постели лютеранского пастора вряд ли улучшило бы ее физическое и душевное состояние. А если лютеранская и православная церковь были так похожи, как объяснял ей Теодорский, почему бы не призвать священника, который ей нравился и беседы с которым были приятны и могли утешить ее?

В первую неделю апреля лихорадка отпустила Софию. Набираясь сил, она заметила перемену в отношении окружающих. Дамы, дежурившие у ее постели, стали проявлять к ней больше сочувствия, кроме того, она обратила внимание, что «поведение моей матери в течение моей болезни принизило ее в глазах окружающих». К сожалению, Иоганна решила еще больше усугубить свое положение. Она искренне переживала за жизнь дочери, но пока София постепенно завоевывала любовь и уважение людей, ее мать, изгнанная из комнаты дочери, стала ворчливой и раздражительной. Когда София пошла на поправку, Иоганна послала горничную, чтобы та попросила принцессу отдать ей кусок сине-серебряной парчи, прощальный подарок от дяди Софии, брата ее отца. София отдала парчу, но сделала это с большой неохотой, сказав, что ценит его не столько как подарок дяди, сколько как единственную красивую вещь, которую она привезла с собой в Россию. Возмущенные дамы, находившиеся подле больной, сообщили о случившемся Елизавете. Императрица немедленно прислала Софии различные дорогие материи, включая отрез ярко-голубого шелка с вытканными на нем серебряными цветами, очень похожего на отданную матери ткань, только лучшего качества.

21 апреля на свое пятнадцатилетие София впервые после болезни появилась при дворе. «Я думаю, что не слишком-то довольны были моим видом, – писала она позже, – я похудела, как скелет, выросла, черты моего лица удлинились; волосы выпадали, и я была бледна смертельно. Я сама находила, что страшна, как пугало, и едва узнавала себя. Императрица прислала мне в этот день банку румян и приказала нарумяниться». В награду за мужество и желая отпраздновать исцеление Софии, Елизавета подарила ей бриллиантовое колье и серьги, стоившие двадцать тысяч рублей. Великий князь Петр прислал ей часы, инкрустированные рубинами.

Когда София появилась перед придворными вечером в день своего рождения, возможно, она и не была воплощением юности и красоты, однако, войдя в тронный зал, она поняла, что кое-что изменилось. Во взглядах окружавших ее людей, в том, как ей осторожно пожимали руку, она увидела проявление сочувствия и уважения, которые она завоевала. Она больше не была чужестранкой, объектом для любопытства и подозрений, а стала одной из них, и все радовались ее возвращению. После многих недель страдания Россия начала воспринимать ее как русскую.

На следующее утро она вновь приступила к занятиям с Симеоном Теодорским. Она согласилась принять православие, и между Москвой и Цербстом завязалась оживленная переписка с целью заручиться формальным согласием ее отца на смену религии. София знала, что Христиан Август болезненно переживал подобную перспективу, но Цербст остался где-то далеко, теперь она была предана России. В начале мая София написала отцу:

«Мой господин, я набралась смелости написать Вашему Высочеству и попросить Вас согласиться с намерениями Ее Императорского Величества относительно меня. Могу заверить вас, что Ваша воля всегда будет моей и никто не заставит меня отказаться от моих обязательств перед Вами. Но поскольку я почти не нашла различий между православной и лютеранской верами, я решила (с большим почтением к указаниям, данным мне Вашим Высочеством) сменить веру и в первый же день пришлю вам символ моей веры. Тешу себе мыслью, что Ваше Высочество будет рад этому, и до конца своих дней, мой глубокоуважаемый господин, я останусь послушной и скромной дочерью и слугой Вашего Высочества. София».

Христиан Август медлил с согласием. Прусский король Фридрих, заинтересованный в этом браке, описал ситуацию ландграфу Гессен-Дармштадтcкому. «Наш добрый принц проявляет сильное упрямство. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы преодолеть его религиозные сомнения. Его ответ на мои доводы был следующим: «Моя дочь не должна принимать православия». Фридриху, наконец, удалось найти услужливого лютеранского священника, который убедил Христиана Августа в том, что между двумя религиями не было «серьезных различий», после чего Христиан Август все же дал согласие. Позже Фридрих писал: «Мне пришлось преодолеть столько сложностей, чтобы уладить это дело, словно я решал одну из самых важных проблем на земле».

8

Перехваченные письма

Не успел Фридрих убедить Христиана Августа в необходимости пересилить свои религиозные предрассудки, как мать Софии, Иоганна, возомнив, что она – главный агент Фридриха в России, основательно подпортила дипломатические планы прусского короля. Фридрих поручил Иоганне оказать ему помощь в свержении Бестужева, поведав ей, что вице-канцлер питал враждебные чувства к Пруссии, а следовательно, и к браку Софии, которому он старался воспрепятствовать всеми силами. Оказавшись в России, Иоганна присоединилась к заговору французского и прусского послов против Бестужева. Когда их план был раскрыт, последствия оказались катастрофическими для обоих послов и серьезно повредили Иоганне.

Поведение императрицы во время болезни Софии показало всем, что Елизавета привязалась к юной принцессе. После помолвки Иоганне стоило бы задать себе вопрос: какую еще опасность мог представлять Бестужев для этого брака? Поразмыслив, она, возможно, пришла бы к выводу, что довольно слабую, поскольку, несмотря на все возражения Бестужева, он не мог уже убедить императрицу отменить брак с германской принцессой. Следовательно, Иоганне стоило бы проявить милость к побежденному противнику, мудрость должна была подсказать ей, что она действовала против него исключительно ради поддержки собственной дочери. Но Иоганна не собиралась отступать. С того момента, как она прибыла в Санкт-Петербург, враги Бестужева – Мардефельд и Шетарди – стали ее доверенными лицами. Они устраивали тайные встречи, разрабатывали планы, посылали в Париж и Берлин зашифрованные письма. Иоганна была не из тех женщин, кто старается держаться в стороне от опасных интриг. В любом случае уже поздно было что-либо менять. Она уже попала в ловушку.

Алексей Бестужев-Рюмин, которому на тот момент исполнился пятьдесят один год, считался одним из самых одаренных русских политических деятелей своего времени. Его талант дипломата был высоко оценен, а талант политика помог выжить в водовороте придворных интриг и подняться еще выше. В детстве он показал выдающиеся способности к иностранным языкам. В пятнадцать лет Петр Великий отправил его за границу на обучение, где он освоил искусство дипломатии. В 1720 году,