(Интервьюер.) Надо говорить об этом. И о том, что число расстрельных приговоров, подписанных тт. Сталиным и Молотовым только в один день, 12 сентября 1938 года (3173 штуки), – больше числа всех смертных приговоров, вынесенных военно-окружными и военно-полевыми судами Российской империи за 9 лет – в 1905–1913 гг.».

После Октябрьского переворота надо было формировать новое правительство – взамен арестованных министров Временного правительства (многие из них вскоре стали сотрудничать с «советской» властью).

Ленин размышлял, как его назвать. «Только не министрами: гнусное, истрепанное название».

Троцкий предложил – комиссары! Не верховные, а народные. Совет народных комиссаров.

Ленину очень понравилось. «Это превосходно: ужасно пахнет революцией!» Похоже, он и правда любил этот запах – запах вытекающей из еще живого человека крови, для многих решительно нестерпимый. Он безоглядно верил, что поток крови вынесет человечество к светлому будущему, и стремился этому способствовать.

Так появились народные комиссары – наркомы (название, через много лет вновь измененное на министры) и Совет народных комиссаров (сокращенно Совнарком) – новое правительство.

25 октября 1917 года восставшие под руководством большевиков захватили Государственный банк России. Но служащие банка, верные правительству, совсем не торопились выдавать деньги захватчикам. И, по легенде, новому правительству – Совнаркому – нечем было даже оплатить канцелярские принадлежности… Тогда банковских сотрудников арестовали и 16 ноября под угрозой применения оружия отобрали ключи от сейфов или от кладовых. В Москве это же проделали еще раньше.

Декретом от 14 декабря «О национализации банков» банковское дело (в котором было немало и частных банков) было объявлено государственной монополией.

Взяв насильственным путем полный контроль над банками, новая власть пошла дальше: она конфисковала банковские вклады и денежные средства людей. Конфисковывали все золото и серебро в монетах и слитках. Но также и бумажные деньги – с замечательным пояснением: если они превышали сумму в 5 тысяч рублей и были нажиты «нетрудовым путем».

А теперь поясним: трудовым или нетрудовым – это определяли после Октябрьского переворота люди, которые трудом считали только труд физический, да еще тяжелый – копать землю или косить. А например, водить перышком по бумаге – это они за труд не считали, поскольку сами этого делать не умели.

Тут надо признать, что оплата за неквалифицированный тяжелый физический труд и квалифицированный умственный отличалась очень сильно.

Грузчики в начале XX века получали, скажем, от 8 до 15 рублей в месяц. И для них сумма в 5 тысяч рублей была заоблачной. И способна была вызвать раздражение (если не ненависть!) против тех, кто имел ее на своем счете… Этим и пользовались люди, пришедшие к власти путем переворота и понимавшие, что сохранить ее поможет только ненависть одного слоя общества к другому.

А между тем учителя старших классов в гимназиях получали от 80 до 100 рублей в месяц и за десять-пятнадцать лет труда вполне могли накопить такую сумму и не помышляя о каких-либо нетрудовых доходах. Не говорим уж о военнослужащих – полковник царской армии получал 320 рублей в месяц.

Так что 5 тысяч можно было заиметь на счете и без нетрудовых доходов, но не думаю, что кому-то в конце 1917 года это удалось доказать: не такое это было время и не таким людям доверил Ленин решать эти вопросы.

Прочитаем лучше письмо реального свидетеля и участника происходящего – будущего замечательного писателя, а в то время – земского врача в Вязьме, Смоленской губернии, киевлянина Михаила Булгакова.

«Дорогая Надя, поздравляю тебя с Новым годом и желаю от всей души, чтоб этот новый не был похож на старый. ‹…›

Я в отчаянии, что из Киева нет известий».

Он знал, что в ноябре в его родном городе шли ожесточенные бои, в которых не мог не участвовать, защищая законную власть, его младший брат – юнкер Николай. Старший брат волновался за его судьбу, а также за судьбу самого младшего брата и матери.

«А еще в большем отчаянии я оттого, что не могу никак получить денег из Вяземского банка и послать маме. У меня начинает являться сильное подозрение, что 2000 р. ухнут в море русской революции. Ах как пригодились бы мне эти две тысячи! Но не буду себя излишне растравлять и вспоминать о них!..

Что касается дяди Коли, то его, вероятно, тоже ждет хорошая штука: с захватом банков его в награду за его каторжную жизнь ждет, вероятно, потеря всего, что он имеет».

Поясним эти строки насчет пропавших заработков двух человек, которые вели в высшей степени трудовую жизнь.

В те годы в маленьких сельских больницах (в какой и работал Булгаков, прежде чем был переведен в городскую больницу в Вязьме), где был один фельдшер, он получал 55 рублей. Врач, один на всю больницу, – терапевт, хирург, акушер и все остальное – в два-три раза больше. Он мог за год работы накопить приличную сумму.

А пациенты доктора Булгакова располагались в радиусе 100 километров от села Никольского, где он работал, то есть ехали к нему больные от километра до ста дальности… И его жена Татьяна Николаевна (я трижды ездила к ней в Туапсе и записывала ее крайне важные для создания биографии Булгакова рассказы) говорила мне, что бывали дни, когда к нему на прием приезжали в течение дня на лошадях 100 человек.

А уж как работал едва ли не лучший гинеколог Москвы, брат матери писателя Н. М. Покровский (жизнь его Булгаков в письме к сестре недаром называет «каторжной») – тоже понятно: свои немалые деньги не зазря получал. Отсюда и диалог в знаменитой (напечатанной на родине, правда, через шестьдесят два года после написания) повести Булгакова «Собачье сердце».

Там Шариков – пес Шарик, очеловеченный хирургическим мастерством профессора Преображенского (узнаваемым для многих москвичей прототипом которого послужил известный врач Н. М. Покровский – он даже на какое-то время поссорился за это с племянником, рассказывала мне Татьяна Николаевна), заявляет профессору, что председатель домового комитета (новый орган власти, появившийся после национализации частного жилья) Швондер «интересы защищает.

– Чьи интересы, позвольте осведомиться?