– Что?

– Давать ответы после…

* * *

…До столицы, купив твердые картонные прямоугольнички за деньги с напечатанным на них лицом хитроватого татаро-образного дядьки с чингизхановской бородкой и лысиной, занимавшей пол портрета, добирались на поезде, состоявшем из шести грязных вагонов для людей и двух чистых вагонов для почты.

Во главе этой пассивной механической хвостатости состоял маленький паровозик, сквозивший дымом паром и еще каким-то газом оранжевого цвета.

В ящике, изображавшем кабину, находилось три грязных машиниста, ругавшихся между собой и, в то же время, испуганно озиравшихся по сторонам.

И казалось, что эта запуганность отражалась на самом паровозике.

Тужившемся. Но делавшим это как-то робко.

Похоже было, что и машинисты и паровозик, дай им волю, разбежались бы кто куда, от греха подальше, в чем бы этот грех не заключался.

И еще, Риоль обратил внимание на то, что в поезде оказалось очень много людей в стоптанной обуви.

Как у Крайста.

Толькой крайстовы ботинки были стоптаны дальними дорогами, а у пассажиров в вагоне – долгой ноской.

– Вот ты уже и стал различать отличия разных половин того, что видишь, – прошептал Крайст.

Искариот, толи презрительно, толи огорченно глядел в окно:

– Остается только выяснить, какая из двух, увиденных половин является истиной…

За час езды до главного вокзала, картонные прямоугольнички у Крайста и его спутников проверяли три раза, каждый раз рассматривая эти картонки на свет, при этом, приглядывая за лицами пассажиров, словно ожидая крупного подвоха, вроде метания бомбы или плевка на пол.

В поезде было душно и пахло прогнившими овощами, а на вокзале стояла толпа людей.

Одновременно со своим стоянием, эта толпа неуловимо и суетливо перемещалась на одном месте. Кто-то кого-то встречал, кто-то кого-то провожал, кто-то уходил, кто-то появлялся, кто-то воровал, кто-то терял, кто-то находил – в общем-то, все были при своем деле.

И при своей суете.

Суета – это такая вещь, в которой каждому найдется дело по способностям.

Но это уже была столичная, а не пригородная толпа, и вливавшиеся в нее новоприбывшие поездами, так искусно растворялись в ней, что от их прибытия, людская масса не переставала быть столичной. И особую, специфическую столичность ей придавали носильщики в черных тужурках с бляхами, издали напоминавшими серебро, и милиционеры в белых тужурках с бляхами, издали напоминавшими золото.

Лица у большинства людей были румяные, краснощекие и улыбающиеся, глаза блестели почти у всех.

– Знаешь, Крайст, они такие румянощекие, что кажется – буд-то все эти люди живут на празднике, – немного удивленный Риоль смотрел по сторонам, но потом вспомнил людей в Мытищах и замолчал, услышав тихие слова Искариота:

– Или все они больны какой-то специфической чахоткой…

– Чему они все радуются? – грустно спросила девушка, нарисованная акварелью, – Разве они не знают о той нищете, что всего в нескольких километрах от них?

– Может, и не знают, – ответила ей девушка, скачанная с интернета.

– Наверное, я понимаю, почему они молчат, – едва разжимая губы, проговорила девушка, нарисованная углем, – И не осуждаю тех, кто молчит.

Но, я не верю тем, кто говорит, что не знает и не видит…

Помолчав, и видя, что с ней никто не спорит, девушка, нарисованная углем, сказала:

– Мы были князьевыми подневольными, но, по крайней мере, знали, что мы рабы.

Этим людям досталось быть рабами, даже не знающими этого…

– Сталинизм, – проговорил Крайст, поправляя девушку, нарисованную углем, – Рабовладельческий строй завершился много веков назад.

И тогда Риоль впервые услышал, как женщина, делает то, что она делает со времен прародительницы до наших дней – возражает создателю:

– Рабы-то остались…

Еще в вагонах все заметили портреты усатого кавказца с добрым лицом. Только, доброту этого лица попорчивала улыбка.

Хитроватая.

Так улыбаются скуповатые и в тоже время вороватые кладовщики, разговаривая с вороватыми членами ревизующих комиссий.

На вокзальной площади этих портретов было очень много. На плакатах, флагах и еще на чем-то, напоминающем афиши кинотеатров.

Только кавказец на этих портретах был не только добрым, а иногда – мужественным, волевым и решительным.

Хорошие портреты.

Только, почему-то эти портреты наталкивали на мысль о том, что надежды, мечты и желания остальных людей должны пылиться в самых дальних закоулках душевных подвалов, превращаясь со временем из сокровенного в забытый и никчемный хлам.

Риоль видел постоянные смены декораций, но не мог понять, кто – он: зритель или актер.

– Режиссер, – проговорил Крайст, – Только – своего собственного театра.

– Тогда, жизнь – это театр одного актера.

– Да. Только – каждого…

– Куда нам теперь? – спросил Риоль Крайста.

– Зайдем в один наркомат. А дальше – будет видно.

– Если в наркомат, то это без меня, – усмехнулся Искариот, растворяясь в толпе.

– Куда мы от тебя денемся, – вздохнул Крайст, – И куда ты денешься от нас…

До наркомата добирались в переполненном трамвае, который не столько ехал, сколько звонил спрятанным в его чреве звонком. Звонил, когда поворачивал, звонил, когда ехал прямо, звонил, когда стоял и звонил, когда начинал движение.

– Кстати, что такое – наркомат? – спросил Риоль

– Министерство, – ответил Крайст.

– А я подумал, что это место, где лечат съехавших головой наркоманов, – на эти слова Риоля, Крайст вначале не ответил, а потом, подумав немного, тихо проговорил:

– Ты бы попал в точку, если бы произнес слово: «Держат». – вместо: «Лечат»…

Потом Крайст еще немного подумал и добавил: – А может быть ты попал в точку именно этим словом, даже не зная, что имел ввиду…

– Далеко нам ехать? – явно изнемогая в давке, спросила девушка, нарисованная акварелью.

– Думаю, не очень, – ответил ей Крайст, – Если трамвай идет в правильном направлении.

– Даже ты – не уверен в этом? – подивилась девушка нарисованная углем.

– Мы там, где очень многое идет не туда.

– Может нам спросить дорогу? Я зык до Киева доведет.

– Здесь, язык скорее доведет до Лубянки…

…Здание наркомата находилось на площади носившей название Старой. Одно стороной это здание выходило на площадь, не тесня ее, а как бы обрамляя. Другой стороной – на Китайскую стену. Две оставшиеся стороны прятались в каких-то заскорузлых переулках, искривляясь и зигзагируя вдоль них, меняя свою этажность и величину окон.

Входов в наркомат было много, но открытым оставался только один из них, на углу, между площадью и Китайской стеной. При этом, у каждого из закрытых входов, охраняя тайны, находившиеся за стенами дежурили милиционеры с пистолетами ТТ и еще какими-то субъектами не в форме, но одетыми одинаково.