Доменико вернулся, пробрался к своему столику, заливаясь жгучей краской под нацеленными на него взглядами. Цыпленок был уже подан. Энергично потер под столом пальцы о колени, счищая налипшую землю, и вконец смешался — с него не сводили глаз. Сидел, не решался приняться за цыпленка, разодрать его на части.

— А что, если сведем вот этого с Эдмондо, подкинем ему «товарища и друга»… — оскалился Тулио. — Один пожаловал сюда — ну и тип!

— Может, проголодался человек.

— Проголодался — купил бы чего-нибудь да поел на лужайке в лесочке.

— Давай пригласим его к нашему столу.

— Идет! Поглядим, что за цаца! — И Тулио поднялся, поманил его пальцем: — Сеньор, пожалуйте за наш стол!

Доменико повернул голову — позади себя никого не обнаружил и недоуменно приставил палец к груди:

— Я?

— Ты, ты, просим в нашу компанию… Как тебя величать?

— Доменико.

— Я — Тулио. Мой приятель Цилио, — он кивнул на молодого человека с напомаженными волосами. — Это Винсентэ и его любезный шурин Антонио — наш друг-приятель, наша симпатия. Артуро! Подай еще один бокал! — И, схватив взглядом измазанные землей руки Доменико, добавил ухмыляясь: — Да, почище, опрятный парень…

У нас у всех есть свой город, но порою и сами не ведаем этого.

На мощенных булыжником склонах друг за другом розовеют дома двухэтажные. Город полный людей — женщин, мужчин, стариков и детей. Вода изливается из пасти львиной и оттого, что пьешь ее горстью, кажется особенно вкусной. С черепичными красными крышами город сморщенным кажется сверху, под дождем желобами бурлит, а после томительно паром исходит. Снег в снегопад — один сквозь окно, в который не веришь, и другой, настоящий, на лице мигом тающий. Среди города бьющий упруго фонтан, а вокруг краса-горожане, облепили его летним вечером в жажде прохлады и слухов. Краса-город — город нескольких богачей, мастеровых да тех, кто, пристроившись к их тугому карману на правах близких, запускает в него руку. Наш город с голубыми домами и розовыми, темнеющий к ночи, звон ежечасный, разрывающий воздух, и возглас бесстрастный обманщика Леопольдино: «Час такой-то, в городе все спокойно…» Предрассветный прозрачный туман, чистые краски, в садах георгины и розы, а в роще за городом цветы безымянные…

— За Винсентэ, — поднял стакан Тулио. — За истинного, за настоящего товарища! Поздравляем тебя с женитьбой, желаем счастья с твоей прекрасной Джулией! Стоящий ты парень, и все мы любим тебя!

— Спасибо.

— За тебя, Винсентэ, — встал Цилио. — Всего тебе… — И, машинально глянув вдаль, с досадой махнул рукой. — Джузеппе идет!

— Джузеппе? — Тулио передернуло. — Пьяный?

— Поди разбери. С ним рядом не поймешь, не то что отсюда.

— Это — да, это точно. — Тулио сник. — Артуро, Артуро, еще восемь шашлыков.

— Восемь?!

— Джузеппе идет…

С городом рядом река протекает. И деревья, деревья на ее берегах, запустившие в землю могучие корни, ухватившие цепко, но издали… издали — будто повисли, невесомо опираясь о воздух листвой, и плывут, уплывают в простор. Под листвой благодатная тень и желанная зелень упругой травы. В нескончаемо знойные дни пикники у реки, у воды, по краям зачерненной ветвями, а на солнце — искристо-прозрачной.

— Хе-е! — приветственно воскликнул Джузеппе и, не дожидаясь, пока Антонио почтительно пожмет ему руку, повернулся к Цилио и бесцеремонно дернул за аккуратно заправленную рубашку, выдернул из брюк.

— Как дела, развратник?

— Хорошо, Джузеппе, — отозвался Цилио и отвернулся, расставив ноги, расстегнул брюки, заправляя рубашку. И учтиво спросил через плечо: — Сами вы как поживаете, Джузеппе?

— Не твое свинячье дело, — и, сделав шаг, раскрыл объятья: — Люб ты мне, Тулио.

— Знаю, мой Джузеппе, знаю. — Они расцеловались.

Тулио, хоть и был он рослый, целуясь, пришлось вытянуться на носках, а Джузеппе — пригнуться, чтобы стиснуть его ручищами.

— Тост был в честь Винсентэ, женился на Джулии, сестре Антонио, — дружески объяснил Тулио.

— Хвалю, Винсентэ, Джулия ничего себе, лакомый кусок, — отметил Джузеппе. — Смотри, Винсентэ, не подкачай, сам знаешь, до чего охоча баба, не посрами! За стоящего мужчину, будь здоров, Винсентэ, коли стоишь чего-то, а нет — плевать мне на это. — И выпил.

— Закусите, Джузеппе, закусите, пожалуйста, — засуетился Цилио.

— Чем закусить, ни черта у вас нет. — Джузеппе призадумался. Короткие рукава его рубахи были закатаны до самых плеч, и стало видно, как напрягались его непомерно большие мускулы, шевеля мысль. И, не прекращая умственных усилий, он снова рванул рубашку Цилио.

— Где Артуро, этот…

— Шашлык жарит, сейчас подаст, — оживился Тулио и опять стушевался.

— A-а! Не пережарь, Артуро, шашлык хорош сочный, смачный, как аппетитная баба. Верно, Винсентэ?

Зять Антонио окаменел, онемел.

— Видите, молчит Винсентэ, согласен, значит. Женятся одни болваны, потому как все женщины шлюхи. Верно, Цилио? — И гаркнул: — Верно, говорю?

Цилио снова заправлял рубашку в брюки, отвернувшись, но поспешил поддакнуть:

— Разумеется, верно.

— Слыхал, как он о твоей жене? — Джузеппе обернулся к Винсентэ. — Гулящей считает, шлюхой… Я б ему не спустил. Ладно, не скучайте, скоро вернусь…

В напряженной тишине все следили за рукой Винсентэ, стиснувшей стакан, дрожащей.

— Оставь, какой с него спрос…

— Убить — в яму засадят, — сквозь зубы процедил Винсентэ, а стакан в его руке затрясся. — А как оставить в живых, что он себе позволяет!

— Брось, успокойся, — взмолился Цилио.

— Успокоиться! Дважды рубашку из брюк выдернул у тебя, а мне успокоиться?!

— Не опускайся до него, не роняй себя, будь выше. — Тулио отправил в рот мясо с луком. — Ты теперь о жене думать обязан, погубить ее хочешь? Оба пропадете ни за что ни про что, тебя в яму упрячут — без нее, без Джулии; останется она одна, без призора, а кругом сам знаешь сколько подлецов…

— Нет, вы видели! Видели, как он издевался над Цилио, — продолжал Винсентэ. — Он… Он настоящий… э-э… буйвол, бегемот!

— Точно, — нахмурился Антонио и понизил голос: — Тише, идет… Давайте о другом говорить.

— Не знаете, который час? — громко спросил Винсентэ.

У нас у всех есть свой город, и, влюбленные в него, мы поднимаемся вечером на синеющий холм и садимся, уткнув подбородок в колени, обхватив их руками, и, безмолвные, сгорбивши спины, завороженно следим, как опускается ночь, поглощая наш город, как внезапно засветится где-то окно, залучится пока еще слабо мерцающий свет… но темнеет, уже там и сям озаряются окна, и свет упрямо пробивается в ночь из-за штор… Вон там, в чьем-то доме, разом вспыхнули два огонька, и грозная тень заполняет, затеняет окно… Воцаряется тьма, разреженная светом пестроцветных огней… Вот уж веет прохладой, и скоро разольется по городу звон, разнесется по улицам бесстрастный голос обманщика Леопольдино, возвещая: «Час ночи,