Голова раскалывалась…

Пить они с Нанкой закончили лишь под утро. До этого же момента он убедительно ей доказал, а потом и дважды качественно подтвердил свои высочайшие честь и достоинство в сфере интимных отношений, в основном, правда, достоинство, поскольку до вопросов чести они так и не успели добраться, но потом ему впервые пришлось ей отказать, и то лишь в третьем, ею уже инициированном, заходе. То есть отказать он ей был просто вынужден, так как вырубился в ответственнейший момент, пришедшийся на первые звуки гимна Советского Союза, что раздались из включенной на «Маяк» кухонной радиоточки ровно в 6.00 зарождающегося московского сентябрьского утра начала восьмидесятых. И отказал впервые в жизни он, конечно же, не роскошной Нанке конкретно, а вообще женщине, с которой провел остаток ночи один на один…

С Нанкой, вернее, с Наной Евгеньевной Бергер-Раушенбах, все получилось довольно занятно. Предыдущим вечером он, опаздывая на Трубу, на стрелку, чтобы скинуть фирмачу две восемнашки, одну деланую, другую — нет, зато школьного письма по левкасу, из Ярославской области, ковчежную, он на пять минут зарулил к Эмме Винтер, той самой, шанельной, славящейся, кроме всего, и невероятным количеством подруг не определяемого никаким прибором возраста в пределах от Лолиты до бесконечности, таинственного рода занятий, усредненной, в зависимости от целей и настроения, национальности и не известного никому времяпрепровождения, напрямую связанного с полной неконкретностью в области семьи и брака. Он обещал оставить Эмме на пару дней яйцо работы Фаберже, на комиссию. То, что фабержатина была левой, новодельной, а попросту говоря — фальшаком, они знали оба, но деликатно не вдавались в столь несущественные подробности данного обстоятельства, так как берегли в этом деле, являющемся для одного из них профессией, а для другой — весьма прибыльным хобби, самое драгоценное — легкую недомолвку с последующим обоюдным списанием ее на изысканную интеллигентность. Эмму он оторвал от компании подружек, приходующих в гостиной марочный портвейн из тонких фужеров екатерининского стекла, когда они уже завершали пятую бутылку, с кофе, конечно. Она завела его на кухню, где сначала взвесила яйцо в руке с изящно отведенным в сторону ухоженным мизинчиком, потом внимательно осмотрела изделие, моргнула два раза, обозначая, что процесс пошел, и равнодушно положила его на кузнецовскую тарелочку. Ленчик понял, что яйцо уже ушло, и тогда он со спокойной душой, тут же предъявив не меньшее встречное равнодушие к производственной тематике, сменил направление общения, рассказав похабный, но очень остроумный анекдот про двух верблюдиц, одну из которых доили на кумыс, а другую, аристократку, редкой белой масти, держали для… принимая во внимание, что… поскольку…

Эмма смеялась долго, искренне и хрипло, обдав Ленчика свежайшим дыханием.

«Как же так… — в очередной раз отметил про себя Ленчик. — Ну как же это у НИХ получается? — с легкой завистью подумал он. — Порода блядская все-таки, — решил он в очередной раз, — особая какая-то… И ни возраст ее не берет, ни алкоголь, ни хуя… И е…ть их до смерти будут… Причем молодые…»

Отсмеявшись, Эмма пригласила:

— Может, кофейку с нами? Ты за рулем?

Несмотря на то что в подобных московских кругах и кружках все и всегда были друг другу должны, и чаще всего немалые деньги, все они, а дамы в первую очередь, были автомобилизированы. И жизнь их, как правило, протекала без неприятных эксцессов, и все обычно разрешалось и упорядочивалось само собой каким-то удивительным для Ленчикова понимания порядком. Самой большой загадкой всегда оставалась неразрушимая десятилетиями дружба, или, можно сказать, особый вид сплочения московской богемы, как в своем генетическом и интуитивном противостоянии всем видам пошлости, так и ироническом — всем властям и начальникам. Не без исключений, конечно, и с той, и с другой стороны… Но по-настоящему чужаком ввинтившийся по разным поводам в эти разнообразные круги и кружки Ленчик чувствовал себя, попадая на похороны к кому-либо из них, вернее даже — на отпевание, в церковь. Все вокруг него стояли с просветленными лицами, вне зависимости от качества и уровня веры, почти у каждого в руках был молитвослов, и что-то они там такое понимали, переворачивая страницы и подпевая хору. «И когда чему научились… — удивлялся Ленчик, крестясь вместе со всеми. — И гаишники их всегда отпускают, даже в жопу пьяных… — не очень ловко стыковал он различные параграфы своих психологических исследований. — И в жару не потеют… А когда им надо чего, просят так, будто делают тебе одолжение…»

— Кофейку? — переспросил он Эмму. — Легко…

Они прошли в гостиную. Там-то он и увидел ее, слегка поддатую, но строгосдержанную и поэтому совершенно недоступную. Она вяло окинула Ленчика скрытым за большими очками взглядом, моментально произвела соответствующие вычисления и по результату отвела глаза, никак не прореагировав на возникший в гостиной новый персонаж.

— Это Леонид, — представила Эмма гостя, — э-э-э-э, искусствовед… — и подумала вдогонку: хуев…

Дамы улыбнулись и подвинулись. Кожей Ленчик чувствовал — все в его жизни идет по-старому: ему улыбаются, его терпят, с ним охотно делают дела, но не держат за своего… Он, конечно, догадывался в чем дело — чуть больше лака на штиблетах, чем того желает глаз, невзирая ни на какую моду, слишком холен и пахуч, чуть глаже, чем нужно, выбритость кожи на лице и вызывающе безукоризненная прическа. Слабость к тяжелой парфюмерии, как по стоимости, так и по нанесенному на организм количеству, также являлась для посвященных одним из признаков провинциализма, в которых до конца Ленчику никак не удавалось разобраться, потому что, как только очередные лаковые ботинки, свитер с хитрым лэйблом или флакон с чем-нибудь ароматосодержащим попадали в его руки, они тут же переходили в его собственность, и цена не имела значения. Что касается мужской части богемного круга, то его представители относились к Ленчику гораздо терпимее женской половины — очень быстро выяснилось, что всем хотелось девок и свежих анекдотов, оплаченных застолий и еженедельного люкса в Центральной бане. В номере этом по понедельникам собиралась компания в высшей степени непростая: искусствовед и театральный критик, писатель и джазовый пианист, хирург и сценарист, режиссер и референт Джуны, тут же охаживали друг друга спекулянт антиквариатом и известный коллекционер старинного оружия, художник-график и лауреат всероссийского конкурса чтецов, нищий полудиссидент, заезжий питерский ломщик и авторитетный вор из Тбилиси, предположительно — в законе, никто ни про кого ничего не знал точно. После бани обычно ехали в Дом кино, на четвертый этаж, естественно, в ресторан — не кино же смотреть на втором…

Платил обычно Ленчик, если не случался кто-нибудь не менее принципиальный. Туда же Ленчик подтягивал и девчонок. Кстати, насчет девчонок: наибольший спрос был на одноразовых — самых простых и бесхитростных. В употребление такие девчонки шли в охотку, особенно студентки техникумов, парикмахерши, костюмерши с киностудий и кассирши из пельменных. Всех их в немереном количестве Ленчик поставлял щедро и бесперебойно, примагничивая нежный контингент как раз теми самыми, так до конца и не выясненными, признаками, которые в этом случае безотказно работали на достижение быстрой, легкой и недорогой победы для всего страждущего батальона. Но все эти короткие и нетрезвые соития доставляли Ленчику, в отличие от прочих, радость такую же короткую и весьма неустойчивую, так как сердечная мышца его, закаленная в долгих боях за место под столичным солнцем вкупе с пропиской, требовала незыблемого признания окружающими других, кроме деловых и коммуникационных, его качеств, а именно — глубокого ума и тонкого интеллекта. Иными словами, требовалась постоянная группа скандирования, но не по факту наличия аплодисментов, а по его существу. А вот с этим-то как раз и случались перебои…