— Слушай, у меня тут семнашка нарисовалась за двушник, праздник, по левкасу, двухрядная, двадцать девять клейм, сплошь фишки, не деланая, и чиновая одна, восемнашка, за единичку. Краснуха была еще дешевая, но убитая совсем, я не стал брать. Ну, еще у них пластики килограмма на три, не меньше, больше трехскладной все, хотят, как всегда… Может, возьмем все разом, я их еще опущу по пояс… А? — Витек говорил бодро и свежо, потому что ежедневно, уже в течение многих лет, принимал вечером по сто пятьдесят за ужином, дома, культурно, где вместе с ним жили любимая жена, два сына-школьника и пудель Вертухай, удачно соединивший в имени своем вертлявость собачьей натуры с ностальгическими воспоминаниями хозяина. После ста пятидесяти он шел проверять уроки у сыновей. Требовал это учебный процесс или нет, ему было не важно — он любил во всем порядок и систему. Потом он в состоянии полнейшего опьянения укладывался спать и вставал утром как огурец — свежий, с крепкими пупырышками.

— Ты вчера-то уладил, как надо, на Трубе? — продолжил он дневную селекторную планерку.

— Слышь, Витек… — Ленчик не знал, как правильно признаться в содеянном, вернее, в несодеянном, — я вчера это… Не встречался… Не получилось, в общем…

Витек был не тот человек, которому надо было долго что-либо объяснять. Он просто взревел от негодования:

— Мудак! Козел! Гондон! Опять, наверное, Мандельштампа своего обчитался и залез на кого-нибудь, да? И драл, аж пинжак заворачивался? Ну, чего молчишь? Так или нет? Такого человека, считай, потеряли и восьмеру в придачу… А то и чирик…

Он внезапно умолк и отчетливо произнес:

— Распропидор…

После этого он бросил трубку…

Ленчик на Витька не обиделся. Во-первых — потому, что он его любил. Во-вторых, и в самых важных, несмотря на неправильную для профессии спекулянта очередность, — потому, что абсолютно ему доверял. И в-третьих — потому, что Витек был прав…

Слово «распропидор» в их слэнг Ленчик сам же и притащил. Строго говоря, именно оно и положило начало его жизни в Москве, а стало быть, и вывело Ленчика на стезю «деловой» столичной карьеры, иными словами, сделало поначалу просто спекулянтом, в основном «колониальным» товаром, ну а уж потом, с учетом личных заслуг на линии фронта, на самой что ни на есть передовой, плавно перевело его в высший разряд профессионалов, занимающихся антиквариатом, искусством, иконами и прочей церковной утварью, а также разнообразными предметами старинного быта. Одним словом, именно «распропидор» вывел Ленчика на опасный и увлекательный путь внутренней эмиграции.

Впервые он услышал это слово семнадцатилетним пацаном, у себя в Барнауле, летом, в лесу у речки, где они с Ленкой целовались, как безумные. Они и вправду были страшно влюблены друг в друга и не могли один без другого ни есть, ни спать, ни дышать. В общем, дело склонялось к ранней свадьбе, и родители, неплохо зная друг друга, были не против. Тогда-то и пришло на берег стадо коров, гонимое бородатым мужичонкой в ватнике на голое тело, несмотря на давно установившуюся жару. Коровы напились из реки и завалились пережевывать травяную жвачку. У Леньки с Ленкой как раз начался приступ страсти, по второму кругу. Через час, когда они очнулись и без сил откинулись на спину, стадо еще лежало на берегу. Пастух свернул из газеты самокрутку, сыпанул туда чего-то из кармана ватника и смачно затянулся. Потом, лежа, из этого неудобного для себя положения, ухватил кнут и очень ловко щелкнул им в направлении коровьего привала. Животные встали и понуро побрели вдоль берега, по направлению к деревне. Один лишь пятнистый, с сильно засранной жопой бык, глава рогатого племени, не пожелал подчиниться мужичонке и продолжал лежать на месте со жвачкой во рту. Именно тогда и произошло первое Ленькино лингвистическое потрясение. Пастух встал, злобно ухмыльнулся и, хорошенько размахнувшись, оттянул быка кнутом по всей длине его выпирающего зубцами хребта. Бык взревел от боли, вскочил на ноги и с телячьей резвостью побежал догонять стадо. Мужичонка довольно улыбнулся, засунул кнут за солдатский ремень и произнес:

— Ишь… Распропидор…

Это и был первый, довольно сильный при Ленькиной сообразительности толчок в его незрелом сознании.

«Интересно, — подумал он, — сколько живу, а такого простого слова даже не знал… — Юноша крепко задумался. — А сколько всего остального я еще, наверное, не знаю. — Он снова задумался, и на этот раз его так быстро не отпустило. — И никогда я здесь больше ничего не узнаю, — вдруг свалилось откуда-то сверху полное понимание грядущих безрадостных перспектив в смысле остатка жизни на Алтае. Даже, можно сказать, всей жизни… Без остатка…»

Вернувшись ближе к вечеру домой, он стал свидетелем горячего спора между мамой, Эсфирь Моисеевной, и будущей тещей, Пелагеей Гаврилной. Существо горячей дискуссии заключалось в точном определении спорящими сторонами количества поддонов холодца, потребного не для украшения стола, а для вполне конкретного свадебного уничтожения. Мама предлагала пять, а будущая теща насмерть стояла на шести поддонах ценного пищевого продукта, совершенно необходимого при употреблении тертого хрена…

Наутро, взяв только самое необходимое из вещей, паспорт и все накопленные им за неполные восемнадцать лет деньги, Ленька сбежал из дому — от мамы, тещи, невесты, военкомата и холодца…

«Учиться! — подумал он сразу после того, как вышел из поезда Барнаул — Москва и отбил маме покаянную телеграмму. — Самые умные люди — психологи!» — решил он и подался на Манежную площадь, подавать на психфак МГУ, на вечерний. Оказалось, нужно работать… Первая вывеска, которую засек в столице будущий псих, гласила: «Водитель троллейбуса — интересная профессия». Таким образом, первая проблема, с трудоустройством, была разрешена довольно безболезненно. Троллейбусную общагу и временную прописку он получил так же легко. Первые полгода, пришедшиеся на водительское обучение, он проболел по липовым больничным, и, надо сказать, время не пропало даром. Он поступил-таки на вечерний психфак как алтайский провинциал — представитель рабочей профессии с троллейбусным уклоном. Дальше стало еще легче — ему удалось запудрить мозги девчонке-кадровичке в троллейбусном парке, и она, обуреваемая страстью к умному студенту, будущему психотамчему-то, выдала Ленчику кучу пропечатанных справок с места работы с незаполненной датой, что дало возможность продержаться еще год. А там уже все покатилось само…

Первую свою жену, Светку, он встретил там же, на факультете. Брак продлился семь месяцев, но этого хватило, чтобы получить постоянную московскую прописку и тут же завалиться в сумасшедший дом в отстаивании своих законных прав на получение белого билета. И опять сошло — Красная армия, махнув в его сторону боеголовкой, сделала ему ручкой…

И опять время, потраченное на бесполезный в высшем, божественном смысле, брак, не пропало даром. Именно в этом доме Ленька впервые обнаружил здоровенную синюю книжку, которую открыл, в общем-то, случайно, прихватив по пути в сортир. Это были первые в его жизни стихи, не считая «Дядю Степу» и «Таня-Танечка не плачь…». Поэта звали Осип Мандельштам. Примерно в течение года после первого пронзительного проникновения в совершенно случайно открытый им поразительный мир он продолжал машинально называть поэта Мандельштампом, но при этом уже знал наизусть почти половину этого синего, самого главного и толстого сборника поэта. Вскоре он от этого «п» избавился окончательно, в отличие от Витька-разведчика, который в любом контексте, ироничном или серьезном, так и не отучился проставлять вечный штамп этому Манделю, о надоедливом существовании которого узнал исключительно благодаря Ленчику…