Когда Роберт выходит в туалет, Клара садится к Саймону на койку. Глаза у неё опухли.

Клара спрашивает:

— Смогу ли я кого-то ещё полюбить, как тебя?

Клара ныряет к нему под одеяло. Саймон так исхудал, что на узкой больничной койке им просторно вдвоём.

— Да ладно тебе, — говорит Саймон. Её же слова, сказанные в самом начале, тем утром на крыше, когда всходило солнце. — Полюбишь, никуда не денешься, и намного сильней, чем меня.

— Нет, — Клара задыхается, — не смогу. — Она кладёт голову Саймону на подушку, и когда поворачивает к нему лицо, её волосы щекочут ему плечо. — Что она тебе сказала?

Разве теперь важно?

— В воскресенье, — отвечает Саймон.

— Ох, Сай… — Сдавленный визг, будто рвётся с цепи собака. Поняв, что это ее, Клара зажимает ладонью рот. — Если бы… если бы…

— Никаких «если», — перебивает Саймон. — Смотри, что она мне подарила!

— Вот что! — Клара указывает взглядом на бляшки у него на руках, на его торчащие рёбра. Даже его светлые кудри поредели, и всякий раз, когда сиделка его купает, слив забит волосами.

— Нет, — отвечает Саймон, — вот что. — И указывает на окно. — Я никогда не уехал бы в Сан-Франциско, если бы не она. Никогда бы не встретил Роберта. Не научился бы танцевать. Так и сидел бы дома, ждал, когда моя жизнь наконец начнется.

Он зол на свою болезнь, люто её ненавидит. До сих пор он ненавидел и гадалку. Как могла она напророчить столь страшную судьбу ребёнку? Но теперь он воспринимает её иначе, как вторую мать или божество, ведь это она распахнула перед ним дверь и велела: иди!

Клара будто окаменела. Саймон помнит выражение лица, которое часто видел у неё первое время после переезда, — странную смесь досады и нежности. Теперь он понял, что в нём необычного. Клара смотрела на него точь-в-точь как гадалка: наблюдая за ним, ведя обратный отсчет. Любовь к сестре расцветает в нем, точно бутон. Он вспоминает Клару на крыше — как она стояла на краю и говорила, не глядя на него: «Назови хоть одну причину, почему тебе нельзя жить по-своему».

— Тебя не удивило, когда я сказал про воскресенье, — говорит Саймон. — Ты знала с самого начала.

— Твой день… — шепчет Клара. — Ты сказал «молодым». Я хотела, чтобы у тебя было всё, о чём ты мечтал.

Саймон сжимает Кларину руку. Ладонь у неё мягкая, розовая.

— У меня уже всё есть, — отвечает он.

Иногда Клара оставляет Саймона и Роберта вдвоём. Когда больше ни на что нет сил, они смотрят видеокассеты, взятые напрокат в публичной библиотеке Сан-Франциско, выступления великих танцоров — Нуреева, Барышникова, Нижинского. Кто-то из добровольцев «Шанти»[30] притаскивает из общей комнаты телевизор, и Роберт ложится рядом с Саймоном на койку.

Саймон любуется им. «Какое же счастье, что я тебя встретил». Будущее Роберта его тревожит.

— Если он тоже болен, — просит Саймон Клару, — пусть он участвует в испытаниях новых лекарств. Обещай мне, Клара, — обещай, что позаботишься об этом.

В отделении ходят слухи о новом лекарстве, об успешных испытаниях в Африке.

— Хорошо, Сай, — шепчет Клара. — Обещаю. Постараюсь.

Почему все годы жизни с Робертом ему так тяжело давались слова любви? Сейчас, долгими летними вечерами, Саймон твердит вновь и вновь: я люблю тебя, я люблю тебя — пароль и отзыв, столь же необходимые для жизни, как пища, как воздух. И лишь когда он слышит ответ Роберта, сердце бьётся ровнее, глаза закрываются — теперь он наконец-то уснёт.

10

Клара умеет превращать чёрный платок в алую розу, а туза — в даму. Делает центы из пенни, из центов — четвертаки, а доллары — из воздуха. Умеет делать пас Германна, бросок Тёрстона, фокус с подъёмом карт и бэк-палм. Блестяще исполняет классический фокус с чашей и шариками (этот секрет передал ей Илья Главачек, а ему — канадский мастер Дэй Вернон) — ослепительную, головокружительную иллюзию, когда пустая серебряная чаша наполняется шариками и игральными костями, а под конец в ней появляется настоящий, безупречный лимон.

Лишь одно ей не под силу — пусть она и не теряет надежды — вернуть брата.

Первое, что делает перед выступлением Клара, — готовит сцену для «Хватки жизни». Найти ночной клуб с высокими потолками не так-то просто, поэтому она выступает и в ресторанах, и в мюзик-холлах, а иногда подрабатывает как независимый артист в небольшом цирке в Беркли. И всё же она предпочитает клубы, мрачные, прокуренные, — там можно выступать одной, и ходят туда взрослые, её любимая публика. Взрослые обычно заявляют, что в чудеса не верят, но Клара знает цену их словам. Если бы не вера в чудо, к чему тогда играть в постоянство — влюбляться, заводить детей, покупать дом, — ведь очевидно, что ничего вечного на свете нет? Фокус не в том, чтобы убедить их. Фокус — заставить их признать очевидное.

В туго набитом рюкзаке она привозит реквизит: верёвку для спуска и страховочный трос, гаечный ключ и зажим, капу на шарнирах, плетёный шнур. Двух одинаковых залов не бывает, учил её Илья, и Клара всякий раз оценивает высоту потолка, ширину сцены, конструкцию и прочность пола. От успеха до провала один шаг — один миг может решить судьбу, — и сердце трепещет, когда, стоя на стремянке, крепишь страховочный трос, прилаживаешь предохранительное устройство. На сцене Клара отсчитывает метр семьдесят пять от пола: свой рост, метр шестьдесят семь, плюс небольшой зазор.

«Срыв» она начала исполнять два года назад. Её помощник натягивает верёвку, пока Клара не окажется под потолком с капой в зубах. Но вместо того чтобы съехать плавно, как она делала вначале, она бросается вниз, когда верёвка ещё не натянута. Зрители всякий раз думают, что это несчастный случай, ахают, кто-нибудь визжит, но Клара вдруг резко тормозит. Она почти привыкла к хрусту шейных позвонков, к тому, как дёргается челюсть, принимая на себя вес тела, как болят глаза, щиплет в носу, закладывает уши. Ничего не видно, лишь белые слепящие огни, и наконец она опускается ещё на пару дюймов, ноги касаются пола. Подняв голову и выплюнув капу в ладонь, она впервые по-настоящему видит публику — изумлённые лица, раскрытые рты.

— Я всех вас люблю, — шепчет она, раскланиваясь. Говард Тёрстон повторял эти слова перед каждым выступлением, стоя за занавесом и слушая увертюру — Всех вас люблю, люблю, люблю.

11

Необычно холодной февральской ночью 1988-го Клара стоит на сцене в «Комитете», бродвейском кабаре, где обычно выступает комедийная труппа с тем же названием. Сегодня, в понедельник, зал сдали в аренду Кларе, и за право выступить здесь она заплатила столько, что и не мечтает окупить аренду. На каждый столик она положила визитку — «В поисках бессмертия», написано на ней, — но народу негусто, в основном те, кто перекочевал сюда из «Кондора» и «Горячей леди» или собирается туда. Клара с блеском исполняет трюк с шариками и чашей, но всех интересует только «Срыв», да и тот уже утратил новизну.