Наши «идеалисты», писатели с «нагими душами» fin de siecle. Нервные и чрезмерно восприимчивые, они всосали все декадентские, модные формы, усвоили несколько общеупотребительных философских терминов и, щеголяя тем и другим с бестактностью настоящих parvenus, стараются всячески возбуждать нервы читателя[134].

В то же время Аксельрод признавала, что несколькими годами ранее статьи, опубликованные в сборнике «Проблемы идеализма», не произвели бы такого же эффекта; на момент написания ее труда идеализм и в самом деле был одной из «новых тенденций». В своем анализе Аксельрод оказывается весьма проницательной; наиболее важным представляется ее упор на то, что в основу нравственной системы идеалистов положен сверхопытный мир. Они приняли дуализм Канта и делали выводы о нравственности поступков с опорой на нормы, установленные в области, лежащей за пределами реальности. При этом особенность рассуждений Аксельрод заключается в ее склонности сочетать аргументы позитивистов с доводами идеалистов; она считала, что идеалистическая мораль на самом деле была чем-то вроде высшей степени эгоизма (в действительности это относилось к Луначарскому) и что «человекобог» и «богочеловек» – это одно и то же, аналог сверхчеловека Ницше. В конечном счете, ее в первую очередь интересовало политическое значение идеализма. «Нетрудно видеть, что из всей этой схоластики вытекает то простое практическое заключение, что бог “философского идеализма” выступает a priori против прямого избирательного права». Идеализм, в конечном счете, выливался в эвдемонистическую защиту буржуазных привилегий: «Короче, земное благо нравственно, когда им пользуются привилегированные, праздные классы; земное благо безнравственно, когда к нему стремятся неимущие, трудящиеся массы»[135]. Идеализм был идеологией привилегированных, основанной на предположении о том, что в этом мире счастье может быть уделом только немногих.

Каждый, даже самый убежденный материалист, был вынужден занять какую-нибудь нравственную позицию по отношению к идеалистам, определить собственное отношение к поднятым ими вопросам, вопросам, которые игнорировались позитивистами XIX столетия. Яркий образец реакции философа-народника старого закала продемонстрировал А. В. Пешехонов. Основываясь на своей многолетней практической деятельности народника, он последовательно и с явной гордостью отвергал какую бы то ни было правомочность метафизики; при этом он считал, что поднятая идеалистами «волна» обрела серьезную социальную направленность и он обязан отреагировать на нее. Его ответом стало весьма неожиданное изложение позитивистского кредо, гордая защита убеждений, которых, возможно, сами того не осознавая, придерживались позитивисты XIX века, но от которых, безусловно, отреклись бы, если бы они были озвучены.

Позитивная наука не теряет <…> надежды проложить путь между ними [космическим, физическим и химическим мирами, с одной стороны, и биологическим, духовным и социальным, с другой] и то, что ею уже сделано для этого, ставит эту надежду вне сомнений. На всем протяжении сущего и должного эволюционная теория уже поставила свои вехи. Вне этого огромного пространства, охваченного позитивной наукой, лежат лишь первоначальная причина и конечная цель бытия. Вся жизнь, все сложные вопросы жизни, какие могут встать перед человечеством, находятся в этих пределах, за ними же начинается недоступное нашему пониманию небытие. Умножить вехи эволюционной теории, найти нить развития жизни от атома до высших проявлений человеческого духа, связать цепью причинности все явления мира, продолжить эту нить и эту цепь в будущее до самых отдаленных и высоких целей, – такова благородная и благодарная задача, которая стоит перед человеческой мыслью. Эта задача всецело лежит в мире эмпирии, и метафизика тут не поможет[136].

В известном смысле, ответом этого народника на идеализм явилась политика малых дел; как бы там ни было, он, как и марксисты, явно отрицал всякую необходимость метафизики. Когда-нибудь наука, движущаяся от освоения неорганического мира к освоению мира органического, доберется и до человеческого духа и решит проблемы человеческого общества.

В отзыве о «Проблемах идеализма» Д. В. Философов отметил, что метафизический уклон сборника, скорее всего, будет отождествляться с реакционностью, а весьма пресная идеология идеалистов не отличается ни подлинной религиозностью, ни подлинным мистицизмом (которые были характерны для Соловьева, Розанова и Мережковского). Таким образом, значение идеалистов было чисто отрицательным, поскольку они, вслед за мистиками, отвергали позитивизм, но при этом следовали ошибочно воспринятым позитивистским курсом[137].

Булгаков в своем отклике на сборник определил конкретные экономические и политические цели идеалистов через их сравнение с целями позитивистов, народников и марксистов. Если сказать одним словом, то идеалисты не снимали с себя ответственности перед обществом; они просто отрицали возможность постулирования законов исторического развития, а вместо этого предлагали конкретные решения конкретных проблем. Кроме того, Булгаков подчеркнул тот факт, что теперь все вынуждены обращаться к проблеме морали. Идеалисты не уклонялись от вопросов, традиционно волновавших русскую интеллигенцию. Нападки «реалистов» вызывались 1) отрицанием метафизики, 2) предполагаемой антинаучностью идеализма и 3) припиской ему квиетизма и эскапизма. В конце статьи Булгаков утверждал, что идеализм глубоко реалистичен[138].

В жаркой и временами запутанной полемике по поводу позиции идеалистов прослеживаются две особенности. Во-первых, она действительно вывела проблему морали на острие общественной дискуссии и вынудила каждого определить собственное отношение к ней. Идеалисты взяли на себя инициативу и определили параметры дискуссии. Во-вторых, русская интеллигенция перегруппировалась, чтобы решить центральную проблему, долгое время служившую причиной разногласий: если в 1890-е годы доминировали разногласия между марксистами и народниками, то теперь бывшие противники объединились против новой фракции, отрицавшей исторический прогресс, а вместе с ним и отсталость России. В ходе дебатов было поднято столько интересных вопросов о русском марксизме, что идеалистам пришлось выйти за пределы метафизики, чтобы выработать более или менее последовательный подход к социальным проблемам. В 1900-е годы выяснилось, что русские марксисты и русские народники, по сути, придерживались одних и тех же убеждений: прогресс существует, Россия отстала и требуются героические усилия, чтобы сокрушить все препятствия и преодолеть ее отсталость. Отрицание этого и увлечение областью сверхопытного, неэмпирического вплотную приблизило идеализм к религии. Идеалисты еще не дали полного ответа на выдвинутые позитивистами тезисы о прогрессе и антагонизме человека и природы; однако в ходе полемики необходимость такого ответа была осознана в полном объеме[139].

Идеализм как конкретная общественная позиция и интеллектуальное кредо окончательно сформировался именно в ходе этой жаркой дискуссии. Социальная программа идеалистов была изложена Булгаковым в серии статей, опубликованных в 1904 году. В изложении Булгакова оформившаяся в ходе трехлетних дебатов концепция превратилась в манифест политического либерализма. Ранее он утверждал, что идеализм не может ставить перед собой конкретные общественные задачи. Выбор общественной цели должен определяться осознанием нравственных и метафизических вопросов; после этого решением конкретных задач должна заниматься политэкономия. Например, решение встать