– Санька, встань, посмотри… – Соха вдруг закашлялась. Я потянулась было за стаканом с водой, но она жестом остановила меня. – Оставь… не поможет уж… Встань, посмотри за иконой. Письма там… Да не за Спасом! За Заступницей…

Я поднялась, пошарила за почерневшей иконой Богоматери, скорбно поглядывавшей на меня в красном свете лампадки. Вытащила завернутую в древнюю газету связку писем – почти такую же, как у деда.

– Сейчас, при мне сожги, – строго велела Соха. Я положила пачку писем на глиняную тарелку. Маруська метнулась было за спичками, но Шкипер, опередив ее, щелкнул зажигалкой. Старая бумага вспыхнула, коричневые буквы, корчась, умирали в языках огня, листы сворачивались черной бахромой. Вскоре от связки писем осталась горка золы, и Соха удовлетворенно закрыла глаза.

– Мои-то письма у Степаныча нашла? – вдруг, не поднимая век, спросила она.

– Да…

– Прочла?

– Нет…

– Не врешь? – Она повернула голову, пристально посмотрела на меня. Помолчав, велела: – Спалишь, как в Москву вернешься.

– Не беспокойся.

– Так… Ну, все, кажись. Дом этот и участок на Маруську записан… ты потом бумаги посмотри, в шкафике лежат, и деньги там, хоть и небольшие. А мне пора. И так три дня дожидалась…

– Егоровна, не надо… – вдруг по-детски, навзрыд расплакалась Маруська. – Ой, что же я делать-то буду-у-у…

– У, дура… Такое дело тебе оставляю!

– Мне? – разом перестала плакать Маруська. – Мне? Не Саньке?

– Поначалу думала – Саньке, – медленно сказала Соха, – но ей и без моего много дано. Я как посмотрела, когда она человека с того света назад вынула, – враз поняла, что я ей ничего не добавлю. Ты уж извини, внучка, я силушку-то Марье отдам, ей надобнее. Поди, Марья, сюда. Да ближе, ближе. А вы уйдите. Санька, прощай.

Я заплакала. Рука Шкипера осторожно взяла меня за локоть. Вдвоем мы вышли в холодные сени. Я на ощупь нашла ведро с водой, висящую на гвозде кружку и принялась тянуть ледяную воду, не замечая, что она льется мне на джинсы. Вскоре вышла Маруська. Глаза ее были сухи, губы плотно сжаты. Она казалась постаревшей и страшно усталой.

– Отошла, – невнятно выговорила она. – Санька… Мне бы поспать…

Она качнулась – и упала бы, не поймай ее Шкипер.

– Что с ней?

– Ничего, все нормально. Отнеси на кровать. Ей отдохнуть надо.

Шкипер осторожно положил Маруську на деревянные, покрытые ковриком нары. Я принесла подушку, одеяло. Маруська была в сознании, но глаз не открывала, дышала ровно, спокойно. Я зашла в другую комнату, к Сохе, чтобы убедиться, что Маруська успела закрыть ей глаза. Задернула занавески на окнах, задула лампадку и вернулась к Шкиперу.

– Ну вот… Все. Ты, если надо, езжай в Москву. Спасибо тебе.

– Давай-ка я останусь пока, – подумав, сказал он. – Мало ли чего… Ты ведь небось и деньги с собой забыла взять.

В Крутичах мы пробыли два дня. Соху отпели в церкви соседнего села и похоронили там же, на поминках сидело несколько древних старух и старый, глухой художник, когда-то подаривший Сохе копию «Детей, бегущих от грозы». Маруська, сумрачная, бледная, молча выслушивала соболезнования бабок. Она сильно изменилась за эти дни, между бровями пролегла глубокая складка, очень старившая ее, глаза казались потухшими. Даже Шкипер не решался задавать ей вопросы. Но от меня объяснений он потребовал весьма решительно, и мне пришлось рассказать, что Соха не могла умереть, не передав кому-то своего дара знахарки. Маруська приняла силу, Соха со спокойной душой ушла к богу, и теперь все, что она могла делать, может и Маруська.

– Плохо… – подумав, сказал Шкипер.

– Почему?! – поразилась я.

– Да она ей нужна, сила эта? Так бы она хату с огородом продала да в город уехала, жила бы путем… А тут что? До смерти корове хвост крутить?

– Жила ведь столько лет! – обозлилась я. – Никто не держал! Если бы захотела – ушла бы, Соха бы ей и денег дала на дорогу! Куда ей идти, к кому?!

– Мужика бы хоть себе завела… – медленно сказал Шкипер. Мы встретились глазами. Он опустил голову. Я была готова поклясться: он тоже вспомнил ту ночь семь лет назад, две тени в лунном луче, тихий разговор.

– Ее же не заставлял никто, Шкипер… Если бы она не захотела – я бы силу приняла. Она сама так решила. И Соха знала, что делала. Маруська с ней вон сколько лет жила, училась. Она больше моего в сто раз умеет, и травы готовить, и мази, и даже заговоры знает, а я до сих пор ни одного не выучила.

– Значит, ты и без этого можешь. – Шкипер нахмурился. – Что ж, ей теперь обязательно монашкой жить?

– Придется, наверное…

– И тебе?

– Н-не знаю… – растерялась я, до сих пор не задумывавшаяся об этом. Мне было двадцать, но после разлетевшейся в осколки любви к Ваньке я ни разу никем не увлеклась. Погрузившись в эти несвоевременные мысли, я не сразу заметила напряженный взгляд Шкипера.

– Ты чего?

– Ничего. – Он отвел глаза, встал, пошел на улицу.

Вечером, когда мы со Шкипером уже собирались уезжать в Москву, к дому подъехал черный джип, до самой крыши заляпанный грязью. Из машины вышел шкафообразный молодой человек в кожаной куртке и темных очках, открыл заднюю дверцу, и из джипа, испуганно оглядываясь по сторонам, вышла молодая женщина с ребенком на руках. Я ничего не смыслила в модельной одежде, но было очевидно, что на замшевый плащ и брючный костюм, которые были на даме, ушел бы мой месячный заработок в ресторане. Малыш, завернутый в одеяло, спал у нее на руках. Осмотревшись и увидев стоящего возле «уазика» сердитого Шкипера (он менял проколовшуюся камеру), она растерянно спросила:

– Здесь очередь?

– А кто нужен? – буркнул он.

– Баба Тоня… Антонина Егоровна. Вот, мальчик… с грыжей…

Из-за дома вышла Маруська в низко повязанном платке и телогрейке: чистила коровник. Увидев женщину, она сухо сказала:

– Умерла баба Тоня. Я теперь… Неси дите в дом. Да калитку притвори!

И снова я поразилась тому, настолько изменился ее голос. С такой скрипучей резкой ноткой, с такой повелительной интонацией всегда говорила Соха, и мне стало страшновато. Шкипер, видимо, испытал то же ощущение, потому что, стукнув ногой по колесу, отрывисто сказал:

– Порядок. Поехали?

– Да.

Прощаться с Маруськой мы не стали: она была занята. Я села в машину, Шкипер завел мотор, «уазик» аккуратно объехал джип и пополз к дороге.

Мы ехали молча. Уже темнело, над шоссе снова начали сползаться тучи, ветер принес со стороны лесополосы сухой дубовый листок, который застрял под «дворником». Закрапал дождь, покрыв лобовое стекло мелкими каплями. Я сидела с закрытыми глазами; чувствуя сильный озноб, стягивала на плечах шерстяной платок, накинутый поверх куртки. Думала о том, что в ресторан я не успеваю, а значит, снова придется провести вечер в пустой квартире. И деда больше нет… Внезапно я с такой остротой, с такой безнадежной очевидностью поняла, что осталась одна, что слезы хлынули градом. Я зажала было глаза руками, но им стало горячо и мокро, и, согнувшись, я заревела в полный голос.