– Черт знает что… Ну, ладно, не забудь хотя бы, что на работу вечером. Ты теперь сама себе кормилица, на своего жулика особенно не надейся, он сегодня жив, а завтра – нет.

– Милка!

– Двадцать лет Милка, и чего?! Вру, что ли?

– Накликаешь еще…

– Чепуха. Душу положу, что он сегодня в наш кабак явится.

Я тоже была в этом уверена и весь вечер, сидя за пианино, украдкой поглядывала на входные двери, в любой момент готовая заиграть Пашкину любимую мелодию из «Профессионала». Но Шкипер не пришел, и наряду с разочарованием я почему-то почувствовала облегчение.

Мы вернулись из ресторана в третьем часу ночи. И первое, что я увидела, выйдя из машины, – большой черный джип «Тойота» возле подъезда. Внутри кто-то курил.

– Опа… – тихо сказала Милка. – Не по твою ли душу?

– У Шкипера «Мерседес»… – растерянно ответила я. В желудке сразу похолодело. Вглядевшись пристальней, я рассмотрела за рулем джипа плоскую сонную физиономию Левки Боцмана.

– Привет, что случилось?.. – бодро начала я, подойдя к джипу… и осеклась на полуслове, вдруг поняв, что действительно что-то случилось. Боцман прикрутил вяло бормотавшее радио, молча открыл переднюю дверцу, приглашая меня внутрь.

– Может, поднимемся?

– Нет. Садись.

Я села. На подошедшую было с невинным видом Милку Боцман посмотрел так, что ее тут же сдуло. Цыгане быстро вошли в подъезд, но я заметила, что возле «Волги» остались Петька и Васька, которые демонстративно смотрели в другую сторону.

Боцман тоже заметил это.

– Боятся за тебя, смотри ты, – без намека на улыбку сказал он.

– Еще бы. – Я беспокойно заерзала на сиденье. – Боцман, ну в чем дело? Чего ты так поздно? Опять по башке стукнули?

Какое-то время Боцман молчал, барабаня толстыми, как сардельки, пальцами по рулю. Его глаз за тяжелыми, полуприкрытыми веками совсем не было видно. Когда я уже была готова завопить, Боцман, так и не повернувшись ко мне, медленно сказал:

– Плохие новости, сестренка.

– Что?.. – начала было я. И вдруг почувствовала, что голос у меня пропал, и я не шепчу даже, а как-то жалобно сиплю детской свистулькой: – Пашка? Жив?..

Боцман покачал головой.

Машина Шкипера взорвалась утром, на Таганке, которая была для него каким-то роковым местом, прямо напротив знаменитого театра. По словам Боцмана, взрыв был такой силы, что покорежило кучу машин вокруг, а от самого «Мерседеса» и его водителя мало что осталось.

– Так что ты его последней видела. Вот так… А я с ним последний говорил.

– Утром… по телефону? – машинально спросила я.

– Угу.

– Когда… похороны?

– В субботу. – Боцман помолчал. – Ну… извини. Мне пора.

Он помог мне выйти из джипа. Довел до цыган, по-прежнему стоящих около «Волги», передал меня, почти бесчувственную, им с рук на руки, пообещал, что в субботу за мной заедут, и отбыл.

В день похорон кладбище было забито. Иномарки, иномарки, иномарки… Венки, цветы, ленты… «Шкиперу от братвы», «Шкиперу от Малхаза», «Шкиперу от мамы Кати», «Милому Пашеньке от безутешных девочек» – это, по словам Ибрагима, отметился публичный дом с Полянки… Меня, правда, мало это интересовало.

Я не плакала, когда умер дед. Я не плакала на поминках у Сохи. Но на этих похоронах, третьих за неделю, меня словно прорвало, и я выла взахлеб сначала у закрытого гроба, потом на руках у Боцмана, потом на шее у Жигана, потом вися на кладбищенской ограде, потом в чьей-то машине, потом – у соседей на диване, в окружении сочувственно причитающих цыган, потом, уже почти без сознания, – у себя в постели, рядом с храпящей, как першерон, Милкой (та ответственно осталась ночевать). Я не знала, что мне теперь делать; ощущение было таким, словно я осталась одна, совсем одна на всем свете.

Боцман и компания, впрочем, торжественно поклялись, что я всегда могу на них рассчитывать. Я поблагодарила – не особенно, впрочем, поверив. И на другое же утро покидала в сумку предметы первой необходимости и уехала в Крутичи.

Маруська встретила меня не удивившись и не изменилась в лице, когда я рассказала ей обо всем случившемся. Перекрестилась, сдержанно сказала:

– Ну, на все божья воля. А ты радуйся. Вовремя… А то могли бы и тебя вместе с ним.

Я молчала, потому что и сама думала о том же.

– Что делать теперь будешь?

– Ничего… жить. Место в ресторане за мной осталось, все равно сейчас мертвый сезон. А пока у тебя побуду, хорошо?

– Спрашиваешь! – Впервые Маруська улыбнулась. – Живи хоть всю жизнь. В огороде вон поможешь…

Я прожила у Маруськи до первых осенних заморозков. Летом в деревне всегда много работы, мы вставали до света, ухаживали за коровой, за поросятами, курами, копались в огороде, ходили в лес за грибами, ягодами и травой, варили варенье, занимались Маруськиными пациентами, которые появлялись каждый день по нескольку человек. Вскоре Маруська начала шутить:

– Надо в районную больницу съездить, пусть пару медсестричек отпишут для облегчения!

– Ладно, сами справимся.

Иногда я уходила в лес, на круглую поляну с почерневшим столбом-идолом. Там всегда было тихо, звенели птичьи голоса, басовито пели в траве шмели, зудели комары в ельнике, грело нежаркое, еле пробивающееся сквозь густые ветви солнце, зеленела, поблескивая, вода в озерце. Маруська никогда не ходила со мной, предпочитая более практическую деятельность и собирая траву в известных ей лесных местах. А я подолгу сидела в траве, прислонившись к нагретому солнцем боку древнего бога, смотрела в небо, на проплывающие в венце из ветвей и листьев ленивые облака, и не думала, как мне казалось, ни о чем. Иногда я раздевалась и входила в зеленую, теплую, всю пронизанную солнцем воду озерца, переплывала его, садилась на низко склоненный над водой ствол, болтала ногами, поднимая брызги, жевала кисленькие листья заячьей капусты, думала: хорошо бы остаться здесь… Но лето кончилось, по предзимкам Маруська отвезла меня на станцию, и в тот же вечер я уже стучала по клавишам в «Золотом колесе». Жизнь продолжалась.

После смерти Шкипера прошло больше года. В моей жизни все было по-прежнему: я работала в ресторане, принимала пациентов с разными болячками, все так же умоляла их никому не рассказывать обо мне, они все так же обещали и все так же не держали слова. Вспоминая Шкипера, я не плакала и на могилу к нему не ходила, хотя он был похоронен на том же кладбище, что и дед. Часто, возвращаясь среди ночи из ресторана, я понимала, что все равно не засну, и до утра сидела с ногами в большом кресле, закрыв глаза и думая о Пашке. В моих воспоминаниях он почему-то был неразрывно связан со Степанычем, и я даже не могла сказать, о ком из них я грустила больше. Впрочем, боли в этих воспоминаниях не было; часто я даже ловила себя на мысли, что думаю о Шкипере как о живом, пугалась этих мыслей и гнала их прочь.