Теперь Маша полностью осознавала весь ужас с ней произошедшего. Почему она не перенеслась в спокойные 1970-е или перестроечные 1980-е? Там бы Маша, наверное, выжила. Да и как это вообще могло с ней случиться?

Нет, конечно, она смотрела иногда передачи о мистических происшествиях, и там рассказывали о людях, которые проваливались в параллельные миры или в прошлое и объявлялись потом сильно постаревшими. О Бермудском треугольнике и пропавших кораблях и самолетах. Но то был Бермудский треугольник, а это центр Москвы. Да и в истории эти Маша до конца не верила. Может, зря? Ведь, если ученые не могут пока объяснить какое-то явление, это еще не факт, что такого быть не может. Лет двести назад телевидение показалось бы таким же невероятным фокусом, как и переход во времени, не говоря уже о компьютерах и об Интернете, а для современного человека это такая же проза жизни, как перо с чернильницей для современников Пушкина.

Но Пушкин Пушкиным, а что же ей теперь делать, снова заволновалась Маша. И ведь странно, этот вопрос пришел ей в голову только сейчас, до этого ее больше волновали визиты лысого круглоголового мерзавца, к тому же давно уже низложенного и умершего. Хотя пока-то он живее всех живых, это она скорее еще не родилась.

Маша горько рассмеялась. Да, пора ей здраво взглянуть на случившееся, возможно, времени на размышления у нее осталось не так уж много.

С мыслью о ближайшем будущем сидение в подвале перестало казаться Маше таким уж кошмаром. Ее сытно кормили, пища была простой, но вкусной, ей выдали одежду и предметы туалета, не били, да и вообще не обращали на нее внимания между приходами Берии. Даже регулярные унижения и изнасилования потеряли свою остроту, видно, человек и вправду ко всему привыкает. Ей было мерзко, тошно, горько, ее раздирали злоба, ненависть, жажда мести, но все эти чувства постепенно блекли, а мысль, что станет с ней, когда этот кошмар закончится, становилась все острее.

Почему он не идет? Почему же он не идет?

Маша нервно мерила шагами камеру. И женщины этой не видно, которая ее в ванной мыла, и вообще никого, кроме охранника за дверью, а может, и его уже нет. И тишина. Какая гнетущая тишина. Словно, кроме этой камеры и заключенной в ней Маши, вообще на свете ничего больше не существует.

Второй день она никого не видит, кроме руки, протягивающей ей через окошко в двери тарелку с едой. Даже в туалет не водят. Ведро поставили, хорошо хоть с крышкой. И никто с ней не разговаривает.

От тоски и одиночества Маша пробовала поговорить со своим сторожем, но ничего не вышло, он только разозлился, рявкнул, чтобы Маша заткнулась. За что, ну за что ей это?

Почему она потащилась к Лариске Алеповой, зачем так долго сидела и такси не вызвала? И вообще, почему? Ведь могла бы жить как все нормальные люди, ходить на работу, вечером в театр, телик дома смотреть. А еще лучше – с Ильей не разводилась бы.

Почему их семья распалась, как так получилось, чуть не впервые в жизни задумалась Мария, до этого все как-то некогда было. Семья. Звучит так смешно и совсем неподходяще. Семья – это когда родные люди, когда единое целое, когда… Когда как у нее дома, с родителями. Вот это семья. А у них с Ильей никакой семьи не было, одно недоразумение. Маша отошла от окошка, через которое смотрела на небо, яркое, синее и совершенно безоблачное. Жарко там, наверное, сегодня, подумала она мимоходом как о чем-то далеком, отвлеченном, что происходит на Луне или на Марсе.

Да, глупо они жили. Ругались по пустякам, каждый свою правду отстоять пытался. Что на завтрак есть, как вещи в шкафу складывать, что смотреть, кого в гости приглашать. И ведь что удивительно – она, Машка, вообще-то ужасно покладистая, даже в чем-то бесхребетная, с каким-то маниакальным упрямством принялась налаживать совместный быт. Почувствовала себя хозяйкой, даже не почувствовала, а назначила и стала себя к установленной планке подтягивать. Принялась наводить собственные порядки в доме, ей одной удобные и привычные. Ссорилась с мужем из-за каждого пустяка, пыталась перекроить его под себя, с болезненной ревностью переделывала все, что было сделано в квартире до ее появления. Переставляла мебель, перекладывала вещи, меняла посуду. А самое главное – она категорически не желала с ним советоваться и уж тем более спрашивать разрешение.

Ее девизом в тот период была глупейшая фраза: «Я хозяйка в доме, мне и решать». Ужасно. Кто бы выдержал подобное поведение? А Илья долго терпел, дулся, обижался, пока наконец не бросил все и не уехал к родителям, а она же еще и обиделась! Дуреха – так безжалостно и бездумно разбить собственное счастье! И ведь что смешно? Она даже не работала, работал он, хотя тоже не переламывался, деньги подкидывали его родители, и все перемены мебели, посуды, занавесок она производила за их счет. Тратила чужие деньги, будто так и нужно, просто брала из сейфа и тратила. Правда, Илья так же поступал, но он на это хоть какое-то право имел. А она?

Маша тяжело вздохнула. Илья. А ведь она любила его. Очень любила, но только до свадьбы. А потом почему-то вдруг забыла об этом, как-то быстро и незаметно. И по утрам, вместо того чтобы спросить: «Что тебе приготовить, любимый, на завтрак», – она говорила: «Иди ешь, я накрыла на стол, сегодня у нас омлет (или овсянка, или сырники)». Притом что Илья ненавидел и овсянку, и сырники. Он ворчал, сердился, доставал из холодильника йогурт, а она ревела от обиды и выговаривала ему, что он не ценит ее труд и издевается над ней. Ведь она все утро у плиты стояла. И убегала в слезах в спальню.

Господи, какая она была дура! Кто ее просил у плиты стоять? Никто. Илья всегда любил выпить с утра кофе с тостом, а сытные завтраки были ее изобретением, точнее, маминым. Это маму она копировала с усердием, заслуживающим лучшего применения. Такое впечатление, что она вообразила себя заведующей детсадом, а не молодой женой.

И секс у них превратился из акта любви в какую-то полезную для здоровья процедуру, скучную и неприятную.

А мамины звонки с нелепыми советами об устройстве быта? Мама ей помогала наладить семейную жизнь по образцу пятидесятилетней супружеской пары, и глупая Маша все это слушала, а главное, применяла на практике.

Скажите на милость, кто будет слушать в таких вопросах маму? Только законченная дура. Такая, какой и была Мария. Вместо того чтобы жить весело, легко, радостно, как было до свадьбы, она с озабоченностью пятидесятилетней сварливой бабы мотала нервы себе и мужу. Зачем? От скуки? Ведь она не работала, уборкой тоже не занималась, у них была домработница. Просто дурила, и все.

Когда Илья сбежал, она позвонила маме посоветоваться, как быть, и поплакаться в жилетку. Мама немедленно поинтересовалась, все ли Машенька делала, как она учила. Машенька с чистой совестью отрапортовала, что все, на что мама лишь развела руками. Обозвала Илью избалованным, неблагодарным, эгоистичным животным и велела Маше первой ни за что не мириться, а еще лучше – подать на развод. Что Машенька послушно и сделала. Мама звонила каждый день, жалела Машеньку, подливала масла в огонь, всячески укрепляя в ней мысль о ее безусловной правоте и мужниной черной неблагодарности. Подруг у Маши в Москве не было, и мама была единственным человеком, к кому она могла обратиться. За все это время у Маши не хватило ума сесть и самой задуматься о собственной жизни вплоть до этого самого момента.