Встав, Иван положил на скамью гусли и, поклонившись на три стороны, единым духов выхлебал кубок. Гости одобрительно зашумели.

– Изряден ты пить, паря! – гулко захохотал хозяин.

Какой-то толстяк с широким губастым лицом, противным и сальным, икнув, поддакнул:

– Недаром говорят – пьет, как скоморох!

Колбята, осклабясь, оглядел прихлебателей:

– Все вы тут у меня скоморохи… Эй, хватит плясовых, давай-ко, потешь чем иным…

– Что ж, потешу, – улыбнулся Иван, нахватавшийся за время знакомства с Селуяном и Авдотием Клешней множества разного рода неприличных песен.

– Первая песня – «О блуднице», – снова объявил он, поудобней пристроив гусли. Заиграл, запел – такая песенка вышла, что при съемках ее на отечественном российском ТВ были бы слышны одни пищалки. Гости и сам Колбята были в полном восторге:

– Молодец, скомороше, уж потешил!

Служка снова добросовестно принес кубок. Раничев отхлебнул.

– Э нет, скоморох, до дна! – прищурившись, погрозил пальцем боярин.

Пришлось выпить. Почувствовав, как в голове зашумело, Иван снова взялся за гусли, исполнив «О прелюбодеях», «О веселых жёнках» и даже «Об одном содомите». Последняя вещь была принята просто великолепно. Покрасневший от смеха Колбята усадил скомороха за стол.

– Ешь, пей, паря, чего душа твоя пожелает!

Душа Раничев, конечно, желала бы доброй беседы, но, за неимением таковой, пришлось пока удовлетвориться пищей. Закусив мед студнем, Иван схватил с блюда рыбник и потянулся к телятине.

– Пей! – снова пристал Колбята. – Коль ко мне пришел – пей.

Раничев помотал головой – и так уже изрядно выпил, если не сказать больше, – напился так, что не мог держать гусли. А служка уже наполнял кубок…

– Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, – поднявшись с лавки, громко продекламировал Раничев. – Выпьем и снова нальем… Колбята, а ну, перекинь сюда сигаретку…

– Чего?

– Да вон, на божнице у тебя лежат, целая пачка! Жалко тебе, что ли?

Раничев, наверное, добился бы своего и закурил, ежели б не губастый толстяк, внезапно полезший к хозяину целоваться.

– Ой, отойди, Амвросий, – замахал руками боярин. – Удушишь!

Улучив момент, Иван, как в классическом фильме, вышел на крыльцо освежиться. Уже начинало заметно темнеть, и легкий ветерок приносил от близкого леса прохладу. На стрехах под причелинами крыши радостно чирикали воробьи, за видневшейся невдалеке речкой садилось красное, в облаках, солнце.

Какой-то мужик – нет, скорее молодой парень, – подойдя к крыльцу, молча уселся на ступеньку рядом с Иваном.

– Ты кто? – Раничев бросил на него удивленный взгляд.

– Так, человек, – пожал плечами парень.

– Не знаешь, по дальним деревням ваши не так давно не ездили?

– Ездили, как не ездить? – Парень неожиданно усмехнулся. – Ежели больше про то узнать хочешь, так пошли за двор, поговорим.

– А эти? – Иван кивнул на горницу.

– Да эти-то уж упились давно, о тебе и не вспомнят. Так идем?

– Идем… – пошатываясь, Раничев поднялся на ноги. – Погоди, только вот прихвачу гусли.

– Да зачем тебе гусли? Идем, там ждать не будут.

Махнув рукой, Иван спустился с крыльца и побрел к воротам вслед за неожиданным провожатым, посмотрев на которого стража безропотно распахнула калитку. Резко пахнуло сырым лугом, муравейником, лесом.

– И далеко идти? – осведомился Раничев.

– Да недалече… Эвон, заверни за березиной на тропинку.

Иван дошел до березы, повернул…

– Здрав будь, Иване! Что, опять в скоморохи подался?

Весь хмель тут же покинул Раничева – прямо пред ним, на поляне, в окружении ордынских воинов, нехорошо улыбаясь, сидел на вороном коне Аксен Колбятин. На шее его поблескивала…

Мы много дорог повидали на свете,

Мы стали сильнее, мы стали не дети.

Андрей Макаревич

«Закрытые двери»

…золотая пайцза с прихотливыми арабскими письменами. Точно такую же Иван видел когда-то у одного из эмиров Тимура.

– Чти! – Передернув плечами, Аксен с усмешкой бросил Раничеву свиток, скрепленный синей печатью.

Ничего еще особо не понимая, Иван развернул свиток…

«Иване, любый мой…»

Раничев оторопело покрутил головой. Евдокся! Но… Откуда? Он поднял глаза на боярина. Тот оскалился, словно голодный волк:

– Сначала прочти, потом будешь спрашивать.

«Иване, любый мой. Послание сие передаст тебе наш давний недруг Аксен Колбятин сын Собакин. Не удивляйся, ибо ему поручил это тот, кому, как мне сказали, ты служишь. Меня похитили волею Хромого Тимура, везут в степь, но обращаются милостиво и с почтением, словно бы с ханшей. Кругом степняки да караванщики, идущие в город Ургенч, а дальше недалеко будет до Мараканды, куда мне, видно, и придется ехать. Аксен проводил нас до самых развалин Сарая, град сей так и не отстроился до конца после разгрома Хромцом, и здесь, к вящей моей радости, нас встретил ордынский князь Тайгай с большим отрядом. Помнишь ли ты еще Тайгая? Он так много для нас с тобой сделал когда-то. Я было обрадовалась, но, вспомнив дядюшку и слуг, загрустила, даже пожаловалась Тайгаю, и тот сказал, что убивать моих родичей приказа не было, было лишь велено увезти меня, чтобы ты, мой сокол, был всегда верен Тимуру. Он со многими так поступает и, мыслю, хочет тебя отправить куда-то с важным поручением. То же думает и Тайгай, но наверняка ничего не знает, а лишь может предполагать, как и я. Прощай, любимый, надеюсь на встречу. Тайгай хочет приписать, даю ему грамоту и перо.

Салам, мой давний друг Ибан! Эмир Тимур желает видеть тебя у своих ног, думаю, для тайного и опасного дела, ибо дело с Абу Ахметом ты выполнил великолепно, правда, почему-то не поспешил после пред грозные очи Повелителя. Чтоб ты был вернее, он велел привезти в Самарканд Евдокию-ханум, которую я и буду сейчас сопровождать со всем возможным старанием. Да хранит тебя и ее Аллах, с почтением, Тайгай Кызыл-бей Унчак, когда-то свободный степной князь, а ныне темник».

Тайгай… Евдокся… Так вот, значит, как!

– Повелитель желает видеть тебя, – подтверждающе кивнул Аксен и нехорошо усмехнулся. – Эти воины сопроводят тебя, хотя… – Он вдруг рассмеялся. – Хотя я не советую тебе бежать, очень не советую… Знаешь, что тогда будет с твоей девкой?

– Хам, – сплюнув, пожал плечами Раничев. – За что ж ты сватов угробил, тварь?

Аксен потянулся в седле, красивое надменное лицо его скривилось.