Маринка говорила вообще, теоретически, а Илья конкретно, о себе. Как будто она читала лекции, а он вел практические занятия по своей жизни.

Это было как наркотик — говорить о себе… Он счастлив в браке — наверное, это называется «счастлив», но Фира для него привычна-понятна, как небо, как воздух…

…Все его измены были «картофельные», на картошке, в командировках, в обеденный перерыв на работе, это были не романы… Но где же любовь?

…Он рад, что Лева такой талантливый, что у него большое будущее, но разве гордость за сына может составлять смысл жизни мужчины?..

…По общепринятым меркам, он неудачник, инженер, по мнению друзей — пиздобол, похеривший Фирины надежды…

…А может быть, ему нужно было уехать? В Америке, в Израиле он мог бы прожить другую жизнь…

…Неужели он никогда не увидит Париж?..

И даже: «Зачем я в этом мире?..» Кому еще Илья мог бы задать вопрос «Зачем я в этом мире?», кроме Маринки?..

Конечно, можно было бы сказать, что Илья в свои за сорок инфантилен, эгоистично сосредоточен на себе и в юной философствующей Маринке нашел собеседника по мерке. И свои несложные мысли он может преподнести как глубокие размышления только ей, а взрослый собеседник, обладающий привычкой думать, расценил бы все это как обыкновенное возрастное нытье. Можно было бы сказать, что Илья не первый, кто попался на крючок, более крепкий, чем секс, — разговоры. Каждому мальчику, сбитому с ног кризисом среднего возраста, хочется, чтобы его слушали. Ну и что? Каким Илья был философом — неважно, важно, что в начале октября он сказал Маринке «Я тебя люблю…», а ведь эти слова прежде принадлежали одной лишь Фире. Так и сказал: «Цыпленок мой чахлый, я тебя люблю!», не прочувствованно, а весело, что почему-то звучит более искренно, еще обидней для Фиры, — бедная Фира!

Ну, и наконец, можно было неромантически, цинично сказать, что псевдофилософские разговоры — чепуха, на самом деле все просто: Илье сорок два, а Цыпленку двадцать четыре. И как все неромантические, циничные утверждения, это было правдой. С Маринкой Илья чувствовал себя не сорокалетним, не мужем Фиры, не отцом Левы с недостаточным чувством ответственности, не пиздоболом, похерившим Фирины надежды, а почему-то даже моложе Маринки, двадцатилетним, и мимика была как тогда — улыбочки-усмешки, и интонации победительные, и руки-ноги двигались, как тогда. Каждый вечер Фира с сосредоточенным лицом проверяет, глубоко ли засунула простыню под спинку дивана, — невозможно представить, что Маринку интересует степень засунутости простыни…

От Толстовского дома до Пушкинской пешком десять минут, Илья пробежал бы от своего подъезда до Маринкиного минут за шесть, но в тот вечер он поехал к ней на машине, через проходные дворы. Он жил в своем районе и, как изучивший все тропы муравей, знал вокруг Невского каждый двор, в отличие от Кутельмана, знающего только свои пути — пешком до Невского и троллейбусом до матмеха на 10-й линии Васильевского.

Илья поехал на машине, так выглядело драматичней: хлопнуть дверью, броситься в машину, взвизгнув тормозами, уехать в ночь, потому что дома — предательство!

— Маринка! Она говорит «поговори с ним», но ведь я уже с ним разговаривал! Что, мне опять повторять «пить плохо, курить вредно!»? Как будто я идиот!

Илья с Левой действительно уже разговаривал, но то ли Илья не сумел сыграть роль благородного отца, то ли Леве не подходила роль блудного сына, но это ничем не закончилось, то есть ничем хорошим.

А может быть, Фира была виновата?

Если бы над Ильей не нависала Фирина длань, если бы Фира не приготовила ему заранее текст, — что сказать, не сопроводила его до двери Левиной комнаты, не суфлировала из коридора, Илья, хороший друг, вернее, дружок, но никакой воспитатель, сказал бы то, что действительно хотел бы сказать: «Да кури ты открыто, и давай мы с тобой вместе выпьем, я тебя научу, как понять свою меру…»

И Лева бы улыбнулся, и Илья бы улыбнулся, и Фира бы в коридоре улыбнулась. Но тогда это была бы другая семья.

Стоя над Левой — в крошечной Левиной комнатке кровать была наполовину загорожена письменным столом, так что один мог только лежать, а другой стоять, — Илья послушно повторил над лежащим сыном Фирины слова:

— Тебе нужно думать о математике, а ты…

Лева насмешливо на него посмотрел — а ты, папа?..

Илья самолюбиво вскипел — что я? Лева еще раз насмешливо взглянул, в глазах ясно читалось: «Ты даже диссертацию не смог защитить…», но вслух сказать не решился.

— Ты проводишь у Ростова все субботы, приходишь домой…

— Прихожу домой выпимши и накуримшись, как говорила бабушка, — продолжил Лева. — Папа, ты можешь определить степень и качество выпитого на глаз, ты же понимаешь, что я не напиваюсь. Как правило, это невинный бокал вина…

На это Илья по-Фириному нервно начал воспитательный крик «Невинный? Бокал вина?!», как будто он сам никогда не выпивал, мальчишкой не курил в подворотне, как будто он был не собой, а Фирой.

— Математикой нужно заниматься с полной отдачей, посмотри на Гришу Перельмана… — И так далее. А когда Илья договорился до классической фразы «ты что, хочешь быть дворником?!», Лева издевательски вежливо сказал:

— Извини, папа, если это все, можно я начну заниматься? Математикой.

И Илья замолчал на полуслове — а он еще собирался напоследок поддать жару, — и вышел, хлопнув, конечно, дверью.

…Фира поджидала результатов в коридоре, понимала, что глупо и унизительно стоять под дверью, но не смогла усидеть в своей комнате.

— Ну что? Ну что, что?!

— Что-что? Переходный возраст, — значительно сказал Илья.

И все?.. А Фира на эту беседу возлагала большие надежды.

Напрасно Фира привлекла Илью к делу спасения Левы от первой рюмки и сигарет «Опал», после Спасительной Беседы у Ильи с Левой катастрофически испортились отношения. Но она ведь не знала, что не только у Левы, и у Ильи переходный возраст!

Теперь Фире приходилось не только за Левой следить, но и за Ильей — чтобы не обидели друг друга. Фирины мальчики ссорились, так что было впору поинтересоваться, кто первый начал.

Можно сказать, Илья первый начал. Лева стал его раздражать. Лева неребенок, Лева со щетиной на лице был для него чем-то немного стыдным, он даже говорить с ним начал неестественным тоном, как будто чего-то стеснялся, как будто он сам был невзрослый для такого вдруг взрослого сына.

Для раздражения имелась и вполне конкретная причина. Илье все время хотелось Леве сказать: «Ты что, самый умный?!», как будто он что-то с собственным сыном пытался поделить. Всю жизнь гордился, что его сын самый умный, маленьким Левой играл, как умной игрушкой, наперегонки с Кутельманом: Лева, реши, Лева, скажи… А теперь, когда Лева окончательно и навсегда перестал быть игрушкой, когда у него щетина на лице, вдруг это примитивное петушиное «Ты что, самый умный?!».