Зооморфные и биоморфные тропы могут обладать как позитивными, так и негативными коннотациями. В частности, в классических модернистских антиутопиях животные инстинкты представлены в положительном ключе – как альтернатива выхолощенному существованию государства в неподвластном ему диком пространстве (например, Мефи у Замятина). Буддизм, имеющий для Пелевина большое значение, также поощряет естественное слияние с природой. У самого Пелевина биоморфные и зооморфные образы бывают наделены как положительным, так и отрицательным зарядом, но рассматриваемый мною в данном случае тип биоморфизма – изображение социальной системы как биоценоза – окрашен в мрачные тона.

Тема социальных изменений, ведущих к регрессу, деградации и звероподобию, вызывает в памяти произведения писателей послереволюционного периода, например того же Замятина. И после революции, и в постсоветском контексте к мотиву расчеловечивания прибегают, изображая реакцию на резкие перемены в обществе. В рассказе Замятина «Пещера» (1922) Мартин Мартиныч, утонченный интеллигент, любитель Скрябина, крадет дрова у соседа, чтобы обеспечить один день жизни в тепле умирающей жене и себе. Нарушив собственные этические запреты, Мартин Мартиныч чувствует себя подобием обезьяны, хищником, вынужденным нападать на других зверей, чтобы выжить204. Регрессивные метаморфозы фигурируют и в написанных после революции произведениях Андрея Платонова, в том числе в «Котловане» (1930), равно как и в творчестве братьев Стругацких, например в повести «Пикник на обочине» (1972), где дочь главного героя мутирует под влиянием чуждой Зоны. В постсоветский период многие русские авторы, работавшие как в художественных, так и в нехудожественных жанрах, выражали крайнюю обеспокоенность процессами дегуманизации (биологическими и социальными) в мировом сообществе.

Зооморфные и биоморфные образы позволяли писателям – и на Востоке, и на Западе – исследовать проблемы свободы и ее отсутствия. Зооморфные рассказы Кафки, такие как «Отчет для Академии» (Ein Bericht für eine Akademie, 1917) и «Исследования одной собаки» (Forschungen eines Hundes, 1922), с произведениями Пелевина роднит проводимая авторами параллель между замешательством, которое центральный анималистический персонаж испытывает в мире людей, и потерянностью человека в загадочной и грозной вселенной. Впрочем, зооморфные образы Кафки не предполагают перехода от микроуровня (отдельное взятое животное или человек) к макроуровню (общество). Курт Воннегут в романе «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей» (Slaughterhouse-Five, or The Children’s Crusade, 1969) обращается к проблеме свободы воли, помещая действие в пространство скотобойни. Вачовски в кинотрилогии «Матрица» (The Matrix, 1999–2002) изображают людей, порабощенных машинами и превращенных ими в биоресурс, и в этом плане «Матрица» созвучна творчеству Пелевина.

В зрелых произведениях Пелевин отходит от аллегорий и прямо изображает человечество как зооморфное сообщество, которое легко эксплуатировать. В мире потребления люди пользуются сознанием (если вообще наделены им) только как инструментом для удовлетворения своих потребностей, поэтому в конце концов возвращаются в звериное состояние. Регрессивная метаморфоза отражает разрушительное влияние социальных потрясений и политического давления.

Однако в зрелых биополитических нарративах Пелевин не ограничивается тем, что представляет людей как животных (например, офисный «скот»), поедающих друг друга и поедаемых; скорее он раскрывает анималистическую природу общества – совокупности организмов, которые извлекают прибыль из других и сами становятся для кого-то источником прибыли. В предельном выражении общество приобретает черты многоклеточного организма-монстра. Такой символ расчеловечивания и уподобления зверю, как оранус, обладает особенно богатым метафорическим потенциалом. Он олицетворяет стандартизацию, упрощение, поглощение человеческой личности системой, но на новом, всеобъемлющем уровне, и таким образом отражает тотальное влияние глобальной техноконсюмеристской деревни.

Население, в концепции Фуко определяемое как живая биомасса, наделенная специфическими биомедицинскими признаками, у Пелевина предстает именно таким – скотом, человеконефтью, животными, которых разводят вампиры. Один из излюбленных приемов писателя – реализация метафоры: вервольф Саша Серый, генерал ФСБ, – «оборотень в погонах» в самом буквальном смысле этого выражения, восходящего к кампании против коррупции в правоохранительных органах. Фразеологизмы у Пелевина часто материализуются, как, например, в случае с выражением «нужен как собаке пятая нога», которое воплощает пес Пиздец. Биоморфная риторика теоретиков обретает в биополитических фантазиях Пелевина осязаемые контуры.

Отношение к людям как к животным – одна из форм расчеловечивания, следующей ступенью может стать превращение людей в монстров205, но изображение общества в целом как биоморфного чудовища – еще более радикальный шаг. Замена более традиционного образа примитивизации общества – человека как винтика в огромной машине – биоморфной метафорой показывает, что технологический консюмеризм навязывает обществу более органичное и более пагубное устройство206. Создавая свои биотические конструкции, Пелевин уловил дух времени, чувство политической беспомощности и разочарование в устройстве общества на фоне все более угрожающего и непостижимого мира. Под вопросом оказывается сама способность человека к действию, как индивидуальному, так и коллективному. Тексты Пелевина иллюстрируют обезличенность человека в современном мире и подкрепляют его диагноз – разрушение духовности под натиском потребления и скрытые, но от этого не менее эффективные методы социального контроля.

Биополитика Пелевина проливает свет и на проблему телеологии, вопрос о принципе, управляющем этой системой, – вопрос, волнующий писателя во всех его произведениях. Постмодернистское воображение склонно искать причины масштабных исторических событий, в особенности травматических, в закулисной деятельности влиятельной элиты, что мы наблюдаем, например, в рассказе Хорхе Луиса Борхеса «Тлён, Укбар, Орбис Терциус» (Tlön, Uqbar, Orbis Tertius, 1940) или в романах Томаса Пинчона «Выкрикивается лот 49» (The Crying of Lot 49, 1966) и Умберто Эко «Маятник Фуко» (Il pendolo di Foucault, 1988). Поэтому неудивительно, что у Пелевина за системой часто кроется темная сила (халдеи, оборотни, вампиры)207.

Но так же часто указание на некий заговор, сверхъестественную или скрытую силу, направляющую события, у Пелевина опровергается, как в случае с помещенным в треугольник глазом на долларовой купюре, который на самом деле ничего не видит, или с Татарским, который в поисках высшей силы, контролирующей действительность, возвращается к себе самому. В контексте пелевинских биоморфных образов, чтобы превратить людей в примитивные организмы, занятые поглощением, даже не нужна никакая сверхсила (разумная или нет). Пусть человек и вырвался из биологической среды, человеческое общество само во всем подобно животному миру. Пока социальный механизм порабощения способен, как оранус, поддерживать собственное существование, для перехода к постгуманистическому состоянию не требуется вмешательство призраков.

Представление об обществе как многоклеточном организме внушает тревогу с метафизической точки зрения, так как предполагает неспособность человека к действию. Но, несмотря на пристрастие к изображению биоморфного сдвига, Пелевин не снимает с людей ответственности. На микроуровне персонажи его произведений сами вызывают к жизни свои миры. Татарский, будучи земным мужем Иштар, придумывает этот мир, и сама богиня (воплощение алчных желаний) обретает бытие благодаря его мечтам. В детских воспоминаниях Романа Шторкина о веере в форме сердца, похожем на гигантскую летучую мышь, отчетливо угадывается жуткое предзнаменование дальнейшего рассказа о тирании вампиров. В раннем рассказе Пелевина «Девятый сон Веры Павловны» (1991) вопрос, следует ли расценивать происшедшие в постсоветском обществе изменения как обусловленные внешними факторами или внутренней природой, решается в пользу последней.

Empire V убедительно подкрепляет ключевой тезис «Generation „П“», что в антирусском заговоре участвует все взрослое население России, а кроме того, проблематизирует отношения хищника и жертвы, по образцу которых явно устроено взаимодействие людей в глобальной среде обитания: «Каждая комната дворца отвечает сама за себя. Она может пригласить Бога. А может – вашу компанию [вампиров]»208. Или, как ставят вопрос братья Стругацкие, явственно присутствующие в творчестве Пелевина: почему люди так оЗВЕРели?

Глава четвертая. Могут ли цифровые люди мыслить?

На самом деле вопрос не в том, думают ли машины, а в том, думают ли люди.

Б. Ф. Скиннер. Случайное подкрепление

Расчеловечивание (дегуманизация) – понятие, с недавних пор часто встречающееся в российском научном, журналистском и литературном дискурсе. В этом плане характерно высказывание Ольги Седаковой:

…Европейская актуальность… отошла… от классического гуманистического интереса. То, что у нас происходит теперь, называют «дегуманитаризацией»… ‹…› «Дегуманитаризация» означает в каком-то смысле расчеловечивание. Культура, как говорил Ю. М. Лотман, не передается биологически209.

В противовес Западу, где за теориями Ницше и Фуко последовали проблематизация классического гуманизма и ярко выраженный, пусть и не единодушный, интерес к постгуманизму, в России к постгуманизму относятся преимущественно негативно, как к изменению естественных