После долгого молчания он продолжает:

— I am annoyed.

Что можно перевести как «я весьма раздосадован», хотя английское выражение довольно часто содержит в себе эвфемистическое определение понятия, выходящее за пределы его буквального смысла. Но меня особенно поражает та царственная манера, с которой индус это произносит, точно все мы должны сразу же затрепетать оттого, что он «весьма annoyed».

Он обводит глазами наш круг и неторопливо продолжает, тщательно, с каким-то безразличием выговаривая слова:

— Я вынужден изменить свои планы ввиду непредвиденного обстоятельства: в пилотской кабине никого нет.

Это вызывает у всех сидящих в салоне некий шок, что выражается поначалу гробовым молчанием, затем сумбурными всплесками возгласов, которые раздаются со всех сторон и в которых звучит недоверие, тревога, растерянность. За этим половодьем слов индус наблюдает молча, с презрительной миной, которая представляется мне довольно лицемерной: сам-то он оставался в кабине пилота добрых две минуты и у него было достаточно времени, чтобы оправиться от потрясения, которое он тоже наверняка пережил, обнаружив отсутствие экипажа. Очень легко при этих условиях процедить небрежное «я весьма раздосадован», тогда как мы здесь, в салоне, буквально все ошеломлены.

— Но это же невероятно! — говорит Блаватский так громко, что сразу устанавливается тишина. — Военные самолёты, управляемые по радио с земли, я видел, но самолёты дальних пассажирских рейсов, пилотируемые таким образом, — никогда!

— Так же как и я, — говорит индус. — Но, может быть, вы, джентльмены, хотели бы направить кого-нибудь из своей компании для осмотра пилотской кабины?

— Предлагаю поручить это мне, — говорит Пако. — Я служил в авиации во время войны.

Индус поворачивает к нему голову.

— В каком качестве?

— Я был радистом.

— Превосходно. Действуйте, мистер Пако. Лично я не нашёл в кабине ничего похожего на радиоаппаратуру.

Пако, руки которого по-прежнему лежат на подлокотниках кресла, глядит поочерёдно на обоих воздушных пиратов. Индус что-то тихо говорит своей ассистентке. Потом жестом разрешает Пако встать.

Пако исчезает за занавеской кухонного отсека, а индус спрашивает на хинди свою помощницу, как мы себя вели.

— Осторожно, — отзывается она, — не говори на хинди. Этот хряк, — дулом пистолета она указывает на меня, — всё понимает.

Она говорит это, конечно, на хинди, дабы я знал, кто я такой. Оказывается, я хряк, а миссис Бойд — старая свинья.

— Ах вот как, — говорит индус по-английски и злобно усмехается. — Джентльмен понимает хинди?

Но в слово «джентльмен» он вкладывает столько иронии, что выражение, употреблённое в мой адрес его спутницей, кажется мне теперь почти дружелюбным.

Индус продолжает насмешливым тоном, угрюмо уставившись на меня с враждебностью, которой он и не думает скрывать:

— Как любезно с вашей стороны, что вы дали себе труд выучить язык, на котором говорит цветное население!

Он произносит эти слова как бы нехотя, стиснув зубы и без малейшей тени юмора.

— Но, — говорю я, ошарашенный столь недоброжелательным ко мне отношением только из-за того, что я говорю на его языке, — но разве я сказал, что индусы принадлежат к цветному населению?

— Вы это думаете, — говорит он прокурорским тоном.

— Я думаю, что какая-то разница в цвете кожи между нами есть, но не придаю этому никакого значения.

— Вы очень добры, — неприязненно говорит индус и отводит глаза в сторону.

Я гляжу на него в замешательстве. Невзирая на то что Индия ещё с конца второй мировой войны является страной независимой и пользуется всеобщим уважением в мире, передо мною оказался индус, причем молодой индус, настолько болезненно воспринимающий последствия колонизации (самой колонизации он даже не застал), что он вступил на путь воинствующего расизма с обратным знаком против европейцев.

Вслед за этим появляется, весь красный от затылка до подбородка, Пако, садится на своё место и, с трудом переводя дыхание, говорит:

— В кабине никого нет и нет никаких следов радиоаппаратуры классических типов.

— Вы хотите сказать, — говорит индус, — что какой-то радиоаппарат всё же есть, но неизвестного вам типа?

— Какая-то связь между землёй и самолётом непременно должна существовать, — говорит Пако, — иначе самолёт не мог бы лететь.

— Вы пришли к тем же заключениям, что и я, мистер Пако, — говорит индус. — Всё происходит так, будто Земля, — он интонацией подчёркивает это слово, и в дальнейшем все мы вслед за ним будем его употреблять, обозначая людей, управляющих нами с земли, — будто Земля отказывается от всякого диалога с нами, притом что она, в этом я убеждён, прекрасно слышит все наши разговоры.

Индус говорит теперь абсолютно спокойно, без тени иронии или презрения, совершенно так, как если бы он был одним из нас. Нам почти удаётся забыть, что в руке у него пистолет и что его ассистентка держит нас под прицелом.

— Я не могу с этим согласиться, — дрогнувшим голосом произносит Блаватский, избирая для себя ту из своих двух лингвистических личин, которая припасена у него для серьёзных бесед. — Ничто не доказывает… — продолжает он на своём тягучем английском и вдруг прерывает себя. Я замечаю, что в его серых пронзительных глазах за толстыми стёклами очков мелькает тревожное выражение. Сглотнув слюну, он с усилием продолжает: — Ничто не доказывает, что Земля слышит наши слова.

Я слушаю Блаватского, вижу, как он взволнован, и у меня создаётся впечатление, что он быстрее, чем кто-либо другой среди нас, — во всяком случае, быстрее, чем я, — догадался, к чему клонит индус. Он тоже произносит Земля с той же интонацией, что и индус, хотя мне трудно было бы сейчас определить, какой смысл каждый вкладывает в это слово.

— В данную минуту ничто не доказывает, — говорит индус самым вежливым тоном. — Но очень скоро нам предстоит это выяснить.

Блаватский вздрагивает, и индус понимающе смотрит на нас. В его голосе проскользнула металлическая нотка, но, что касается меня, я всё же не понимаю, почему его фраза показалась Блаватскому столь угрожающей. Индус поворачивается к Пако.

— Кроме отсутствия радио, вы заметили в пилотской кабине что-либо необычное?

— Я не знаю, — говорит Пако, и на его гладком черепе опять выступают крупные капли пота, — я не знаю, что должна представлять собой обычная кабина в самолёте, управляемом на расстоянии. Щиток приборов показался мне почти пустым, но это, в конце концов, естественно, поскольку не предусмотрено, чтобы кто-то в кабине на эту доску смотрел. Но чего я никак не могу объяснить — это назначения маленького красного сигнала, который постоянно горит в центре приборного щитка.

— Оптический указатель? — спрашивает индус. — Сигнал тревоги?