Ответ, способный лишь озадачить, но Блаватского этим не собьёшь.

— Во всяком случае, — продолжает он, — я не понимаю, чем можно оправдать хладнокровное убийство одного или многих ни в чём не повинных людей.

— Ни в чём не повинных людей не бывает, — говорит индус, — а среди белых и американцев тем более. Вспомните обо всех низостях, учинённых вашими соотечественниками в отношении народов с другим цветом кожи.

Блаватский краснеет.

— Если вы осуждаете эти низости, — говорит он, и у него дрожит голос, — вы с тем большим основанием должны осудить ту из них, которую вы сами готовитесь учинить.

Индус издаёт сухой короткий смешок.

— К этим вещам нельзя подходить с общей меркой! Что такое казнь горсточки белых, какими бы выдающимися людьми они ни являлись, — добавляет он саркастически, — рядом с чудовищным геноцидом, который творили подобные вам в Америке, в Африке, в Австралии и Индии?

— Но ведь всё это в прошлом, — говорит Блаватский.

— Для вас чрезвычайно удобно как можно скорее об этом прошлом забыть, — говорит индус, — но в нашем сознании оно оставило неизгладимый след.

Блаватский судорожно сжимает в кулаки лежащие на подлокотниках пальцы и с возмущением говорит:

— Не можете же вы заставить нас отвечать за преступления прошлого! Виновность человека индивидуальна, она не бывает коллективной!

Индус внимательно смотрит на Блаватского. На сей раз в его взгляде нет ни иронии, ни враждебности.

— Полноте, мистер Блаватский, — говорит он спокойно, — будьте искренни. Разве к настоящему времени вы полностью сняли с немецкого народа ответственность за геноцид, который был совершён в отношении еврейского народа тридцать лет назад? И когда вы произносите слово «Германия», разве до сих пор что-то не содрогается в вас?

— Мы отклонились от темы, — говорит Караман, приподняв уголок верхней губы. И как только он открывает рот, я уже знаю, что нам предстоит прослушать речь во французском духе, ясную, логически выстроенную, чётко произнесённую — но не затрагивающую существа вопроса. — В конечном счёте, — продолжает он, — мы говорим сейчас не о евреях и не о Германии, а о принадлежащем французской авиакомпании самолёте, который вылетел из Парижа и пассажиры которого в большинстве своём французские граждане. И я хотел бы заметить нашему перехватчику, — такое имя нашёл он для индуса, — что Франция после двух принёсших ей неисчислимые страдания войн сумела осуществить процесс деколонизации, что она во всём мире является другом слаборазвитых стран и не скупясь предоставляет им широкую финансовую помощь.

Индус улыбается.

— Продаёт им оружие.

— Слаборазвитые страны имеют право обеспечить свою оборону, — с оскорблённым видом говорит Караман.

— А Франция — свои прибыли. Не хотите ли вы теперь нам сказать, мсье Караман, — с убийственной иронией продолжает индус, — что и Земля тоже французская?

— Это весьма вероятно, — и глазом не моргнув, отвечает Караман.

— Если Земля — французская, — говорит, усмехаясь, индус, — тогда больше нет никаких проблем, и вам нечего портить себе кровь, мсье Караман! Земля, разумеется, не даст в обиду своих «подданных», — это слово он произносит с сардоническим видом, — и через час, простите, — он глядит на свои часы, — теперь уже через три четверти часа, — от этого уточнения у меня мурашки бегут по спине, — через три четверти часа мы приземлимся.

— Но остаётся всё же гипотеза, — говорит Караман, и у него подрагивает губа, — что бортовая радиоаппаратура, которой мсье Пако вообще не обнаружил в кабине, является лишь принимающей, а не передающей. В этом случае Земля даже не услышит вашего требования и содержащегося в нём бесчеловечного шантажа и, следовательно, не сможет его удовлетворить.

Лично я нахожу, что словами «inhuman blackmail"[16] Караман, выказывая, нужно сказать, изрядное мужество, провоцирует индуса и тем самым рискует стать первой жертвой. Но индус пропускает это мимо ушей. Он улыбается. Он не проявляет к Караману и четвёртой доли той враждебности, с какой он относится к Блаватскому и ко мне. Такое впечатление, что реакции Карамана его в основном забавляют.

— Ваша гипотеза не кажется мне убедительной, — говорит он и лёгким движением кладёт левую руку на пистолет, лежащий у него на колене.

— И всё же её нельзя полностью исключить.

— Увы, нельзя, — равнодушно говорит индус, — и в случае, если она подтвердится… — Он снова взглядывает на часы. — Но продолжение вам известно, мсье Караман, и нет нужды повторять всё сначала.

— Я не могу поверить, что вы способны хладнокровно совершить подобную вещь! — восклицает Караман с внезапным волнением, но, должен это признать, без всякого страха.

Слегка улыбнувшись, индус сухо роняет:

— Вы ошибаетесь.

— Но это же отвратительно! — говорит Караман. И с напыщенностью, которая вызывает у меня некоторое раздражение, продолжает: — Казнить беззащитных заложников — означает преступить все законы, божественные и человеческие!

— Ах, божественные законы! — говорит индус, поднимая вверх руку, и, прежде чем вернуться обратно на подлокотник, рука описывает в пространстве широкую вогнутую кривую. — Вы сказали «божественные законы». Эти законы вам известны?

— Как и всем, кто верует в откровение, — говорит Караман с твёрдостью, которая, на мой взгляд, может вызывать только уважение.

— Ну что ж, — говорит индус, и у него в глазах вспыхивает весёлый огонёк, — если они вам известны, вы должны знать, что вы от рождения смертны. Вы живёте лишь для того, чтобы умереть.

— Да вовсе нет! — горячо протестует Караман. — Ваше «чтобы» — дьявольский софизм. Мы живём. И наша конечная цель — не смерть. А жизнь.

Его собеседник отзывается слабым смехом. Слабым в смысле громкости, а не продолжительности звучания; мне кажется, что этот смех никогда не кончится. У индуса чувство юмора совершенно особого, я бы сказал, похоронного свойства, ибо ничто в предыдущих репликах Карамана не развеселило его так, как высказанное только что жизненное кредо.

— Помилуйте, мсье Караман, — говорит он, — вы похожи сейчас на ребёнка, который встал за тоненьким деревцом и думает, что он спрятался! Как вы можете жить — пусть на протяжении всего только часа, — цедит он сквозь зубы, — жить, притворяясь, будто вам невдомёк, чем неизбежно закончится ваша жизнь?

Он делает паузу, обводит взглядом весь наш круг, словно обращается к каждому из нас, и говорит, отчеканивая слова:

— Оттого, что вы избегаете думать о смерти, смерть не перестанет думать о вас.

Эта фраза и тон, каким она сказана, производят на меня ошеломляющее действие. Я чувствую, что весь леденею. Я мало склонен к романтическим вымыслам и абсолютно лишён интереса к сверхъестественному, но, если бы сейчас мне сказали, что смерть материализовалась и предстала передо мной в облике индуса, я бы поверил. Я убеждён, что ощущение ледяного холода, охватившее меня в этот миг, обрушилось также и на моих спутников, потому что все они внезапно оцепенели, словно восковые фигуры, выставленные в музее.