— Что? Что? Что происходит? — выпучив круглые глаза, вопрошает Пако.

— Сам, что ли, не видишь, что происходит? — говорит по-французски Блаватский, который, должно быть, некогда был жителем Латинского квартала и теперь, пребывая в крайнем возбуждении, вспомнил, как студенты обращались друг к другу на «ты».

Он продолжает:

— Эти типы на нас напали. С тебя достаточно? Или тебе нужно, чтоб я ещё и на пальцах показал?

— Но это же стыд и срам, стыд и срам! — говорит миссис Бойд и подносит пухлые руки к губам; её тон исполнен негодования и морального осуждения. — Такие вещи должны быть запрещены!

— Они и запрещены, — мягко говорит индус на своём оксфордском английском.

Он это говорит без тени улыбки, только глаза его начинают искриться.

— Поскольку вы сами признаёте, что это запрещено, — с поразительной наивностью продолжает миссис Бойд, — вы не должны этого делать!

— Увы, мадам, — говорит индус, — у меня нет выбора.

Снова наступает молчание, и индус не торопится его нарушать; быть может, он хочет дать нам время немного свыкнуться с мыслью о грозящей нам участи.

Самое поразительное во всем этом — красота этой пары. Оба рослые, величественные, с породистыми лицами. Кроме того, они весьма элегантны. Мужчина одет, как британский Караман, только костюм на нём не тёмно-серого сукна, а из светло-серой фланели. Женщина задрапирована в переливающееся разными оттенками сари, которое обрисовывает её очень женственные формы. Её нельзя назвать хрупкой, но, как известно, полнота женщин цветной расы нисколько не смущает белых мужчин. Даже наоборот.

Караман кашляет. Воспринимает ли он бездействие индуса как нерешительность? Этого я не знаю, но чувствую, что он сейчас попытается проявить инициативу. Я гляжу на него. А ведь, если одеть его как индуса, он тоже будет выглядеть британцем. Правда, он совершенно лишён чувства юмора.

— Я считаю своим долгом, — произносит он со значительным видом, — предупредить вас, что за угон самолёта полагается весьма тяжкое наказание.

— Я это знаю, мсье, спасибо, — с полнейшей серьёзностью, но с тем же мерцанием в глазах отвечает индус.

Что ж, значит, так тому и быть. Если нам суждено умереть, будем утешаться хоть тем, что наш убийца безукоризненно вежлив.

Но меня, должен признаться, больше всего ужасает женщина. В глазах у индуса кроме тонкого ума можно прочитать и какие-то крохи человеческого сочувствия. Но глаза женщины, неподвижные, сверкающие и чуть выпирающие из орбит, вызывают у меня страх. Они устремлены на нас с выражением фанатической злобы. Такое впечатление, что разрядить в нас обойму для неё не только долг, но и удовольствие.

— My dear! — говорит миссис Бойд жалобным голосом, повернувшись к миссис Банистер. — Могла ли я подумать, что подобная вещь произойдёт именно со мной!

При этой реплике Мюрзек ухмыляется. Сама Мюрзек, рискую это утверждать, боязни не испытывает, но она наслаждается нашим страхом.

— Опомнитесь, Элизабет, — с раздражением говорит миссис Банистер, — это произошло не только с вами! Вы же сами видите!

Сказав это, она улыбается индусу. Она не дрожит, наша знатная дама. Возможно, герцогская кровь не позволяет ей проявлять трусость. Или, полагая, что из-за её высокого положения никакая опасность ей всерьёз не грозит, она пытается заглушить беспокойство, рисуя в своём воображении некие ограниченные насильственные меры, которые примет по отношению к ней красавец индус?

Это ощущение, с незначительными вариациями, является, по-моему, общим для всех, кто сидит в левой половине круга. Мадам Эдмонд ещё зазывнее манипулирует глазами и ртом. Мишу, как мне кажется, отчасти пребывает в гипнотическом оцепенении. Робби тоже.

— Ну, хорошо, мсье, — жалобно говорит миссис Бойд, — что же нам следует делать?

— Делать? — спрашивает индус, и у него удивлённо подскакивает бровь.

— Ну да, я не знаю, должна ли я поднять руки вверх? — говорит миссис Бойд с жалкой готовностью повиноваться.

С этими словами она тянет вверх свои пухлые ручки. Глаза индуса снова начинают искриться, и он вежливо говорит:

— Опустите руки, прошу вас, мадам, эта поза вас утомит. Достаточно, если вы будете держать их на виду, положив на подлокотники кресла. — И добавляет: — Это относится ко всем.

Мы повинуемся. Наше ожидание, насколько я понимаю, закончилось, хотя я так и не знаю, чему оно послужило. Может быть, оно было нужно для того, чтобы оценить наши реакции. Если это так, индусу беспокоиться не о чём. Сражаться мы вовсе не настроены. Даже Блаватский, а ведь у него наверняка есть оружие! Но именно то, что Блаватский не счёл нужным вмешаться, показывает, насколько опасна эта пара.

Хотя руки у меня больше не дрожат, я чувствую, что меня охватывает ужас. Мне всё меньше нравятся глаза этой женщины. Она взирает на нас с алчной жестокостью, которая меня окончательно парализует.

Индус переходит наконец к действиям. Мягкой и в то же время величественной походкой он приближается к бортпроводнице и шепчет ей на ухо несколько слов. Бортпроводница встаёт и застывает метрах в полутора от занавески, отделяющей салон от кухни (или от galley, как сказала бы она сама). Индуска проходит у неё за спиной и, обхватив рукой за шею, резким движением притягивает девушку к себе и плотно прижимает. Индуска очень высокого роста, она на целую голову выше бортпроводницы и свободно может держать под прицелом каждого пассажира салона.

— Моя ассистентка, — говорит индус, — не знает европейских языков. Но у неё очень хорошее зрение, и она без предупреждения выстрелит в каждого, кто будет иметь неосторожность шевельнуть рукой. Что касается меня, я собираюсь осуществить захват экипажа.

Но пока что он ничего такого не делает. Он не двигается с места. Он всё ещё колеблется. Можно подумать, что он опасается оставить нас одних со своей грозной спутницей. Он, должно быть, боится, как бы во время его отсутствия она не нажала без особой надобности на спусковой крючок пистолета. Он подходит к ней и тихо говорит ей что-то в самое ухо. Я не разбираю, что он ей говорит, но похоже, он советует ей проявлять сдержанность. Она слушает его с полнейшей невозмутимостью, и её глаза сохраняют свирепое выражение.

Он с тихим вздохом пожимает плечами, обводит нас взглядом и говорит очень любезно, но с тем произношением high class, которое придаёт его словам едва уловимый оттенок насмешки:

— Good luck!

После чего он проходит позади своей «ассистентки», приподнимает занавеску кухонного отсека и, пригнувшись, исчезает за ней. Я делаю легкое движение в своём кресле, и бортпроводница спокойным голосом говорит мне:

— Сидите смирно, мистер Серджиус. Здесь никому не грозит никакая опасность. Ровным счётом ничего не случится.

Я смотрю на неё в изумлении. Я её больше не узнаю. Я видел её бледной, дрожащей и напряжённой, когда она не в состоянии была ответить на вопросы Мюрзек, а теперь она улыбается, держится спокойно и очень уверенно. Я также не понимаю, как она может — таким тоном, каким взрослый успокаивает детей, — как она может утверждать, что ровным счётом ничего не случится, в то самое время, когда двое вооружённых фанатиков захватили нас в качестве заложников.