Внезапно до нее, похоже, доходит, как несдержанно она себя ведет, и она поворачивается ко мне с виноватым выражением на лице. Что-то изменилось, я не очень понимаю, что именно, но между нами пропасть, и впервые за все время я с ужасом начинаю подозревать, что ее уже не преодолеть.

– Ладно, как ты? Хочешь кофе? Я как раз заварила.

Со второго этажа доносится смех, и я с легким потрясением понимаю, что это Сэм. Он там один, и ему хорошо. Мы сидим и пьем кофе, слушая, как наш сын, который обычно практически постоянно дергает Джоди, развлекается в одиночестве вдали от нас обоих, в другом мире. Мы скованно беседуем о всяких пустяках: она делится кое-какими подробностями о своей работе, я рассказываю про новые книги по аутизму и про мой план наконец-то по-настоящему, как следует узнать Сэма.

– Что ж, тебе может представиться отличный шанс попрактиковаться, – замечает Джоди.

– В каком смысле?

– Ну, в общем, в следующем месяце моя университетская подруга Джемма выходит замуж в Норфолке. Я подумала, может, ты сможешь взять на себя Сэма на все выходные, с утра субботы до вечера воскресенья? Это будут вторые выходные в октябре. Сможешь?

Я совершенно не готов на это подписываться, но я сам вырыл себе эту яму. Целые выходные. Меня охватывает паника. Я никогда не оставался с ним наедине так надолго – даже когда мы с Джоди еще были вместе. Мне придется заботиться о его благополучии и безопасности целых два дня. Два дня, на протяжении которых в любой момент все может пойти наперекосяк. Я представляю, как Сэм выскакивает на дорогу, пробившись сквозь толпу родителей, и кувырком летит в воздух.

– Черт, кажется, мне в ту субботу нужно будет напоследок появиться на работе, – ляпаю я первое, что приходит в голову. – Ну, повидаться со всеми, попрощаться как полагается, напиться и поклянчить, чтобы меня взяли обратно, и все такое прочее. Прости.

Джоди несколько секунд смотрит на меня в упор.

– Ладно, Алекс, проехали. Я подумала, это было бы полезно вам обоим, но, видимо, ошиблась.

Загнанный в угол, я перековываю страх в злость.

– Джоди, что мы делаем? Прошло уже почти два месяца. Я понятия не имею, в чем заключается твой план. Не знаю, что я должен делать.

Это отчаянный гамбит, неловкий и не ко времени. Я немедленно понимаю, что допустил ошибку. Джоди вздыхает и устремляет взгляд за окно.

– Алекс, я не знаю. Я тоже ничего не знаю. Я тоже пытаюсь разобраться в ситуации. Восемь лет в моей жизни не было ничего, кроме Сэма – забот о Сэме, волнений за Сэма. И честно говоря, Алекс, я никогда не ощущала от тебя никакой поддержки. Я понимаю, что ты работал, я понимаю это. Но дело не только в работе, ты ведь самоустранился вообще от всего. Я больше так не могу. Мы с тобой ходим по кругу.

– Я делал то, что было нужно, чтобы обеспечить вам обоим безопасность.

– Но мы были в безопасности! Нам вовсе не было нужно, чтобы ты все время работал.

Повисает долгое молчание, нарушаемое лишь негромким гулом самолета, пролетающего у нас над головой. Он напоминает зловещий раскат грома. Я оглядываюсь вокруг, и у меня вдруг возникает такое чувство, как будто я стою в чужой гостиной.

– Сэм сегодня нормально себя ведет, – говорит Джоди спокойно и сдержанно. – Он играет наверху, и ему хорошо. Так что, думаю, тебе лучше уйти.

– Нам нужно все обсудить, – говорю я.

– Нет, не сегодня. Не сейчас. В понедельник утром мы едем показать Сэму школу «Сент-Питерс». Это ты хотя бы сделать можешь?

– Да, разумеется.

– Что ж, тогда увидимся в понедельник.

Я направляюсь к выходу, и когда я уже кладу руку на дверную ручку, Джоди говорит:

– Да, кстати, звонила твоя мама. Я не стала ей говорить про наши новости. Перезвони ей сам.

Останавливаюсь и киваю.

– И еще, – продолжает она. – Спасибо тебе за то, что забираешь Сэма из школы. Поверь, я понимаю, как тяжело это тебе дается. Но, Алекс, тебе нужна помощь. Ты живешь как во сне. Пора уже проснуться.

Когда погиб Джордж, мир вокруг нас померк. Мы с мамой и Эммой существовали в крошечном пузырьке света. На какое-то время наши родственники, друзья и соседи окружили нас заботой, хлопотали, пытались помочь – и по первости им это удавалось. Кто-то приходил к нам готовить и прибираться – не помню даже, кто именно. Кто-то из соседей присылал своих детей с игрушками и сладостями, которые мы жадно принимали. Однако посреди всего этого мы были в одиночестве, отрезанные, изолированные шоком и непониманием. Потом щедрость и поддержка начали иссякать. Родственники, с которыми мы не виделись многие годы, потихоньку вернулись к своей собственной жизни, мамины подруги были раздосадованы тем, что она не горевала так, как, по их мнению, ей следовало. Она гордая и несгибаемая женщина, выросшая с четырьмя братьями в маленьком домишке в Редруте на излете тех лет, когда там еще процветала добыча олова. Тогдашняя жизнь не располагала ни к сантиментам, ни к жалости, и несколько первых недель после гибели Джорджа она держалась со стойкостью, которую многие ошибочно принимали за бессердечие. Как зеваки, охочие до чужого горя, они толпились вокруг, дожидаясь, когда же она наконец сломается, но так этого и не дождались; лишенные желанного развлечения, они ополчились на нее или отвернулись. Так что в конце концов мы снова оказались втроем, жмущиеся друг к другу, точно горстка чудом уцелевших в катастрофическом землетрясении.

Однако мама поспешила выпихнуть нас обратно в жизнь. У нее не было другого выхода. Отец давным-давно сделал нам ручкой – хотя этот человек, которого никто из нас уже не помнил, едва ли заслуживал, чтобы его так называли. Мои дядья именовали его безответственным болваном, считали никчемным и бесполезным, однако же ему каким-то образом удалось уговорить маму, которой, видимо, отчаянно хотелось вырваться из дома, поехать за ним в Сомерсет, в Бат, где он работал печатником (место это он, впрочем, вскоре потерял). Он ушел еще до того, как родилась Эмма, и с тех пор мама больше никогда его не видела и не говорила с ним. У нас хватало ума не задавать вопросов, как и понять, что, когда через неделю после смерти Джорджа она отправила нас в школу, это было что-то такое, что нам придется сделать. Я был уже достаточно взрослым, чтобы понимать: случившееся непоправимо, Джордж больше не вернется. А вот Эмму нужно было убеждать. И похоже, делать это предстояло мне. А в глубине моей души, несмотря на увещевания всех, кому я об этом говорил, крепко укоренилось мучительное чувство вины.

– Хватит. Алекс, оставь меня в покое!

Эти слова преследовали меня, нависали надо мной, как набрякшая дождем черная туча.

Впрочем, постепенно я научился вспоминать другие вещи. События дня, предшествовавшего его гибели. Мама возила нас в Лондон, в Музей науки и Музей естественной истории. День выдался необычайно жаркий, предвестник надвигающейся весны. Все утро мы рысцой бегали от одного экспоната к другому, жали на кнопки, разглядывали скелеты динозавров и посадочную капсулу «Аполлона», а потом отправились в старое кафе неподалеку. У него были ярко-красные полотняные навесы и деревянные столики, выставленные на улицу. Мы сидели на солнышке и ели мороженое, болтая и смеясь, сравнивая сувениры, которые накупили: кусочки хрусталя, открытки, мячик – Эмма забросила его на другую сторону улицы и уже попрощалась с ним, но Джордж принес его назад. На обратном пути к метро он положил руку мне на плечо, и я сделал то же самое. Мама так и покатилась со смеху, глядя на нас.