— И вот, как вы знаете, Ярошенко уезжает в Киев на 2 недели. Приехал, и в тот же вечер к Федоренчихе! А там Ткачук за столом, в одной майке сидит. Бутылка на столе. Ну, Ярошенко от окна, и к председателю колхоза. Тот, ясное дело, самогонку на стол, и давай травить секретарю душу. Дескать, Ткачук каждый вечер теперь здесь. С Федоренчихой "совещания" проводит. Ну, мужик и озверел. И от ревности, и от самогонки. Да что вы, Ярошенку не знаете! 190 росту, а сила какая!

Короче, пошли они, пьяные, опять к Федоренчихе этой. Стучатся там, шумят, как кобели на свадьбе. Она не вышла, конечно, а вышел сдуру Ткачук. Нехорошо-де, идите домой, и так далее. Вот тут Ярошенко и не стерпел. Как даст Ткачуку в рожу. А точнее, попал в глаз. Так все стёкла из оправы и там! Ткачук упал, конечно, не пикнул. А Ярошенко вскочил на него и ну, его топтать. Пока председатель колхоза не оттащил. Ткачук уже еле дышал там! Сломано 3 ребра, глаз — вытек.

Тут и Ярошенко пришёл в себя. Что делать? Схватили соперника за руки, за ноги, и в кювет. Ночь на дворе, не видно. Так и пролежал Ткачук в кювете до утра — мог умереть. А эти 2 дурака скрылись, и опять за самогонку. Думали, что их не видел никто.

— А шо, есть свидетели?

— Господи, да полсела эту пьяную перебранку слушало! И видели даже, как они его в кювет тащили. Только думали, что они убили его, а потому и боялись подходить. Чтобы следов своих не оставить. Теперь же телевизоры у всех, детективов насмотрелись!

— От, гадство! — вздохнул Хозяин. — А шо ж та медсестра… как иё… не выйшла? Медицина ж!..

— Жены Ткачука боялась. Начнётся же следствие! Эта — сразу лучше всех всё поняла, и не спала уже.

— Ладно, — прервал Хозяин. — Ярошенко щас где?

— Под следствием, арестован. И председатель колхоза — там же…

— Председатель меня не интересует, — отмахнулся Хозяин. — За Ярошенка спрашую: шо можна исделать, щоб, той, без огласки? Из сэкрэтарей я ё турну, за этим дело не станет. А от… Лучше б ё кастрирувать!

— Нет, Василий Мартыныч, ничего сделать уже нельзя. Да и сам Ярошенко уже показания дал: всё признаёт.

— Так. Значить, той, тюрма?

— 8 лет, как из пушки.

— Ясно. Значить, о чапэ придётся, той, сообщать? — раздумчиво произнёс Хозяин и замолк. Молчал и прокурор.

Минут через 10 показался город — быстро доехали.

После обеда Хозяин опять не попал в обком: позвонил и расстроил генерал:

— Василий Мартынович?

— Да, слухаю.

— Здравствуйте, Василий Мартынович, это Кашеров беспокоит. Осечка вышла…

— Какая, той, осечка? — не понял Хозяин.

— Да с этим… журналистом. Вы… ещё с полчасика будете дома? Можно, я заеду и лично доложу всё? Не телефонный разговор…

— Давай, жду. — Хозяин повесил трубку и тут же снял и позвонил к себе в приёмную. — Это ты? Мне хто звонил, нет?

— Нет, серьёзных звонков не было, Василий Мартынович. Тут вас один районный журналист ждёт. Кошачий. Говорит, вы его вызвали лично. Что-то связанное с вашим портретом в их газетёнке.

— Передай тому Кошачему чи Собачему, не знаю, хто он там. Шо я, — взбеленился Хозяин, вспомнив портрет, — завтра выну из нёго усе кишки! Лично. Так шо, нехай, той, ждёт! Я ё кастрирувать буду!

Вся злоба, ненависть этих дней и досада, скопившиеся в душе Хозяина, готовы были обрушиться на подвернувшегося Кошачего. Но Хозяин ждал генерала и не мог учинить расправу немедленно — только орал. И "ёж", сидевший в приёмной Хозяина, спросил:

— Так что, Василий Мартынович, вас сегодня не будет в обкоме?

— Да, миня не будет. Если шо срочное, звони мине, той, домой! — Хозяин повесил трубку, и в ожидании Кашерова сидел и думал о прошлом.

Чего оно ему приплелось, и сам не знал. Хотя нет, знал. Вспомнил, что исчез, не попрощавшись, Забродин. Нехорошо получилось. Он тут со своими неприятностями забыл про него, а тот, видимо, обиделся. А чего обиделся, чудак? Побыл бы на такой вот должности хоть неделю, небось, и родную мать не вспомнил бы.

Мать… Мать умерла, когда ему исполнилось 19 — учился на подготовительном. Институтов было мало, принимали в них по направлению от комсомола. Его — как пострадавшего от контры — приняли с 7-леткой: сын замученного врангелевцами матроса. И хотя отца он и не помнил почти — что-то усатое, громадное, в чёрном и пропахшее махрой — зато помнили об этом герое где-то в обкоме: направили его сына учиться в большой город.

Жили они тогда под Николаевом. А учиться на подготовительном он уехал в Одессу. Мать похоронили без него — не успел. Если б хоть известил кто, что заболела. А то скоропостижно всё, да и жара в ту осень стояла, с похоронами не ждали.

С тех пор везде один. Только на себя рассчитывал. Только на себя надеялся. В 36-м, через год после смерти матери, кончил подготовительный курс, вступил в партию и был зачислен в педагогический институт на первый курс. В 40-м окончил. Всех по школам разослали, учительствовать, а его взяли в райком партии — инструктором. Вот с того времени и пошло у него всё быстро и ладно.

В войну почти всех позабирали на фронт, а его увезли в тыл, у него — плоскостопие. В рядовых инструкторах долго не держали, начали выдвигать на посты. Высшее образование — по тем временам редкость, предложили пост секретаря горкома комсомола. Никто не протестовал, его "выбрали". Так с тех пор и не сходил он с партийной работы и номенклатуры, шёл всё выше и выше. Некогда было оглянуться, некогда обратить внимание на свою речь, речь всё ещё деревенского парня, хотя в институте он за этим следил. А потом… уже на другое обращали внимание — на преданность. И работы было много, засиживались допоздна. Даже удивлялся: как успел всё же влюбиться и жениться? Присматриваться к людям тоже было некогда: казались одинаковыми. А зевнёшь чуть, отберут вожжи другие.

Свои он держал крепко и не зевал. Знал, удерживается тот, кто крут, беспощаден, кто не колеблется. Нужны были напор, воля. Всё это у него было. И ещё неукоснительно придерживался Главной Линии. Куда линия партии, туда и он: не размышляя, не мудрствуя — это есть кому делать без него. Его дело выполнять решения. Знал уже из опыта: личные мнения секретарей никогда и никому не нужны. Держись по партийному