Слово, произнесенное немцем, отозвалось памятью о мертвой собаке, которую ученики принесли в жертву своему сиротству. Говоря формально, эти мальчики жили с ним в одно и то же время и в одном городе, но их души словно бы отстояли от его собственной на сотни тысяч лет. Будь его воля, никогда он не назвал бы их своими современниками.

Тетерятников трубно высморкался и кивнул: похоже, они с немцем поняли друг друга. Во всяком случае, рассуждали об одном и том же, только двигаясь с противоположных сторон.

Между тем его собеседник приступил к великим цивилизациям древности. Эта тема Матвею Платоновичу была особенно близка. Куда ближе, чем история новейшего времени, которую он наблюдал ежедневно: в книжных и продуктовых магазинах, в лекционных залах и даже на собственной лестнице — когда вступал в контакты с людьми. О современности немец тоже был не слишком высокого мнения, так что и в этом отношении обнаружилось глубокое сродство.

Часа через три, почувствовав резь в глазах, Матвей Платонович отложил книгу и подошел к окну, голому, не завешенному шторами — на такие мелочи он не тратился, — и, глядя в темное небо, лежавшее на крышах, задумался о слове величие.

Сколько раз ему доводилось слышать, что он живет в великой стране: революция, индустриализация, победа в страшной войне, наконец, покорение космоса — свершения, ставшие возможными благодаря величию духа советских людей. Но ведь и раньше случались победоносные войны и великие свершения. Чего стоят семь чудес света, о которых писал Антипатр из Сидона: Видел я стены твои, Вавилон, на которых просторно и колесницам; видел Зевса в Олимпии я, чудо висячих садов, колосс Гелиоса… — но все они исчезли — сошли с лица земли. Значит, дело не в стенах или колоссах, не в садах или иных рукотворных памятниках. И даже не в победах… В конечном счете всегда являлись варвары, чтобы одержать окончательную победу…

«И топит в пропасти забвенья… и топит в пропасти забвенья… — словно продолжая разговор с немцем, Матвей Платонович пытался вспомнить ускользающую строку. — Да, цивилизации умирали, на их месте рождались новые. Но не каждой из вновь родившихся доставалось в наследство былое величие. Потому что не каждая наследовала в Духе… Тут немец безусловно прав».

Может быть, собеседник Тетерятникова, размышляющий о судьбах мира, рассуждал не столь категорично, но Матвей Платонович понял его по-своему: оселком, на котором проверяется величие цивилизации, становятся не победы на ратном поле, а способность впитать в себя духовные достижения своих предшественниц и, развивая их на новом этапе, тем самым вписаться в круговорот вечных возвращений.

А еще он понял: этот немец, чьи познания — в сравнении с его собственными — были скромнее, правильно распорядился своей памятью — не позволил ее сжечь.

Дух Тетерятникова воспрянул. Теперь он знал, на что потратить остаток своей жизни. Опираясь на теорию немца, он разгадает сокровенный смысл эпохи, выпавшей на его долю.

На литературе заканчивали Рахметова. Монотонный голос учительницы бубнил о новом человеке. Инна записывала машинально: профессиональный революционер, пришел на смену лишним людям, призывал к светлому и прекрасному будущему.

— Пройдет еще немного времени, и тип нового человека станет общей натурой всех людей, — Надежда Ивановна закончила мысль, и тут раздался звонок. Все зашевелились.

— Тихо, — она стукнула по столу костяшками пальцев. — Звонок не для вас, а для учителя.

— Все, что ли, на гвоздях будем спать? — Вовка хохотнул и покрутил головой, ожидая народной поддержки.

— Ты, душа моя Черепков, не умничай. Если понадобится — будете как миленькие.

— Надежда Иванна, а если я не могу? Может, у меня эта… гемофилия? — никак не унимался Вовка.

Класс грохнул:

— Ага, видали наследного принца!

— Вот вызову родителей, будешь и принцем, и нищим, — учительница закрыла журнал.

Складывая тетради, Инна думала: и вправду дурак. Эти, у которых гемофилия, совсем другие — глупые и беспомощные, как, например, та женщина. Конечно, она узнала ее сразу: счастливица, которая стояла у «Севера». К ней он шел через дорогу, улыбаясь набрякшим ртом. Щербинки на ушной раковине стали заметнее.

За чайным столом женщина сидела напротив: Инна успела рассмотреть. Щербинки на ушной раковине стали заметнее. Но главное — лицо. Под светом люстры оно больше не казалось осенним яблоком — яблоко пролежало в подвале всю зиму, до новой весны. А еще эти стрелки, старомодные, теперь такие не рисуют…

Все вышли в прихожую, но Инна не двинулась с места. Чибис тоже. За столом они остались вдвоем.

— Она вам — кто?

— Никто, — Чибис глядел настороженно.

— А чего ходит?

— Не знаю, пришла… — на этот вопрос у него не было ответа.

— А твоя мама, где она? — Инна прислушивалась к тихим голосам, доносящимся из прихожей.

— Умерла.

— Давно? — она спросила просто, и он ответил:

— Когда я родился.

Вернувшись домой, Инна вспоминала губы, которые Светлана назвала подпухшими, и думала об этой женщине, смотрела цепкими глазами, будто прокручивала фильм: вот он снова стоит, разводя руками, улыбаясь своей набрякшей улыбкой, а она идет ему навстречу. Что-то подступало к сердцу: «Не она, не она… я…» Теперь, словно пленку уже подменили, он пересекал Невский, направляясь не к другой женщине, о которой забыл в ту же минуту, а к ней, стоящей на пустом берегу…

Сказала: похож на Эхнатона… Египет проходили в шестом классе. Инна одернула рукава домашнего халата и пошла к стеллажу. Старые учебники стояли на нижней полке. Она нашла и сдула пыль. В параграфе, посвященном фараонам, никакого