Анна после ранения она так и не поправилась. Почти все время сестра лежала, часто кашляла, нередко отхаркивая капельки крови. Как-то утром, когда мать делила хлеб и добавляла по маленькому кусочку дуранды, Анна вдруг попросила:

– Мам, отвари мне всю норму крупы. Дай наесться хоть раз досыта. Все равно скоро конец. Хоть умру неголодная.

В тусклом свете коптилки ее лицо пепельно-серого цвета с ввалившимися щеками и глазницами казалось страшным. Давно не мытые волосы торчали, как металлическая стружка.

– Хорошо, Аннушка, я сварю тебе много каши, но зачем ты нас пугаешь? Врач сказал, что ты поправишься.

– Что я, хуже его понимаю? Элементарная чахотка. Мне бы вас не заразить.

Но когда мать поставила перед ней полную тарелку щей из хряпы[18]и столько же болтушки, Анна отвернулась и сказала:

– Не буду. Я лежу, а Галька на своих больных ногах ползает на работу. Раздели все поровну.

На следующее утро в дверь постучала жена истопника.

– Алексеевна, Иван мой преставился[19], – тихо, без слез проговорила она. Плакать у нее не было сил. Она сама еле держалась на ногах.

Дядя Ваня слег давно. Виктор как-то заглянул к ним и не узнал доброго гиганта. Он весь опух, словно его надули. Потом в течение нескольких дней опухоль сошла, и он превратился в скелет, покрытый морщинистой кожей.

– Что будем делать? – спросила Александра Алексеевна.

– Дворник сказал, надо занести его в прачечную: там уже много трупов с нашего двора.

Узнав о смерти дяди Вани, Клавдия Петровна заявила:

– Я ухожу из Ленинграда. Пойду пешком через Ладогу на Большую землю. Мне еще жить хочется.

Это было так неожиданно, будто она собиралась пойти на Лиговку.

– Куда же ты пойдешь, Петровна? Подумай, где она, Ладога, и где Большая земля? – уговаривала ее Александра Алексеевна.

Женщина вспомнила свою молодость, когда, бросив пьяницу мужа, ушла с детьми из деревни. Но тогда не было войны, не было голода и сама она была крепкой и здоровой. А Клавдии Петровне уже пятьдесят девять, старше ее на четыре года.

– О сыне подумай, Петровна. Ну, как пропадешь, затеряешься?

– Живы будем – разыщемся. А здесь все равно помрем. Ну а дорогу я найду: мне поможет моя профессия. Вы уж письма Владика с фронта потом мне перешлите. Я адрес сообщу.

Через неделю пришел участковый и сообщил, что на путях Ириновской железной дороги, недалеко от Борисовой Гривы, нашли замерзшую женщину, по паспорту прописанную здесь.

– Совсем немного не дошла до Осиновца, – сказал милиционер. – Могла бы перебраться через Ладогу.

Стоговы взяли себе печку из комнаты Клавдии Петровны. Витька украдкой стал читать письма ее сына Владислава. Его очень интересовал кадровый военный, которого он видел всего несколько раз в красивой кавалерийской форме.

«Дорогая мамочка, – писал Владислав, – жизнь моя проходит в седле. Даже письмо пишу, не слезая с коня, поэтому не взыщи за почерк. Теперь я командую эскадроном в группе генерала Льва Михайловича Доватора[20]…»

«Вот это да! Счастливчик!» – позавидовал Витька.

Еще через неделю Галя вспомнила, что давно не видели жену дяди Вани. Мать, а за ней и дети зашли в соседнюю комнату. Посреди большой кровати, закутанная в пальто и платок и в валенках, лежала без движения их соседка.

Стоговы остались в квартире одни.

Уже несколько дней из-за нехватки электроэнергии радио только шепелявило, да так неразборчиво, что никто не расслышал об отмене десятка трамвайных маршрутов. Об этом Стоговым сказала подружка Гали, которая работала с ней на трикотажной фабрике и зашла по пути на работу, чтобы вместе поехать на трамвае. На больных ногах Галя не смогла бы ходить по шесть остановок, а это значит, что надо бросать работу, и тогда семья лишится единственной рабочей карточки.

– Хоть бы доездить еще неделю до получения новых карточек. Может, Витька повозил бы меня пока на санках? – предложила Галя.

Все вопросительно глянули на мальчика. Уже давно ему никто не приказывал, даже мать. От этого у него пропало чувство протеста, и он почти всегда соглашался со всем, о чем его просили.

– Я чего – я попробую, – согласился Витя и тут же пошел вытаскивать санки во двор.

Мать сама укутывала Галю, особенно больные ноги, почти потерявшие чувствительность из-за множества сделанных ранее операций. Витька уходил на фабрику на всю смену, как и сестра, поэтому мать завернула ему в тряпицу ломтик хлеба и кусочек дуранды величиной с грецкий орех.

– Галя, найди ему там кипятку запить.

Они вышли из дома очень рано, в половине шестого утра. В кромешной тьме Виктор с трудом тащил санки по узкому коридору, вытоптанному в глубоком снегу посреди мостовой. Он тешил себя мыслью, что трудно только на Воронежской и Курской. А Лиговку чистили, там ездили автомобили и танки.

На повороте улицы что-то темное перегораживало проход. Подойдя ближе, почти вплотную, Витька обнаружил мужчину, сидящего на корточках.

– Дядя, посторонитесь, – попросил Витька.

Но мужчина оставался неподвижным.

– Давайте я помогу вам подняться, – предложил мальчик и взял человека под руку.

Но тот в том же согнутом положении вдруг повалился на бок.

– Он мертвый, – повернулся Витька к сестре и стал помогать ей выбраться из одеяла.

Они осторожно перелезли через труп, потом перетащили через него и санки.

«Хоть бы больше их не было, – подумал он, – а то мы так и не доберемся».

Покойники попадались и дальше, правда уже на Лиговке, возле домов. Это были трупы людей, либо умерших неожиданно, застигнутых смертью по дороге домой или в магазин, либо вынесенные на улицу родными, соседями или знакомыми. Многие были завернуты в простыню, одеяло либо скатерть – этим ограничивалась последняя посильная помощь умершим.

Это была особая смерть – блокадная, тихая. Она не заставляла людей метаться в муках, молить о скором избавлении от нестерпимых болей или, наоборот, страдать от предчувствия неотвратимости смерти. Человек чувствовал усталость, садился на сугроб или прислонялся к стене, закрывал, казалось, на минуту глаза и незаметно для себя и окружающих оказывался в другом мире…