— И тебя привели сюда ностальгические чувства? Нет, я не смеюсь! — торопливо заверил он. — Я думаю, что это здорово.

Почти ничего не понимая из-за шума в ушах, Геля переспросила:

— Что — здорово?

— То, что ты так любишь своих родаков. Это редко бывает.

Она отозвалась эхом:

— Редко.

Сережа кивнул на дом:

— Хочешь зайти?

— Нет, — испугалась Геля. — Зачем?

— Ну, я не знаю. Зачем-то ты ведь пришла… Чтобы просто постоять рядом?

Ей вдруг стало ясно: «Чтобы увидеть тебя. Вот что меня привело сюда. Я надеялась, что ты пройдешь мимо, и даже не мечтала, что ты остановишься».

Чуть подавшись к ней, отчего Гелино сердце на мгновение замерло, а пальцы пронзило холодом, Сергей тихо спросил:

— Или тебя судьба привела? В другом месте мы могли бы и не встретиться.

Ей захотелось крикнуть ему в лицо: «Что ты говоришь? Ты ведь не веришь в то, что говоришь! Этого не может быть!»

— Кстати, меня зовут Сергей.

Ее вдруг охватило какое-то подобие жалости к нему: «Господи, дурачок, неужели ты думаешь, я могла забыть твое имя?! Да никогда! Никогда».

— А меня… — на секунду она замешкалась. — Геля.

— Геля? — Переспросил он и сморщил лоб, что-то припоминая. — Кажется, у нас в школе была всего одна Геля. Придумали же твои предки имя! Оригиналы.

Она с трудом проговорила:

— У вас была Геля? И какой она была?

Он так же светло улыбнулся:

— Честно? Я не помню. Только имя осталось. Это как полностью?

— Ангелина…

Уловив главное в этом имени, Сергей просительно посмотрел на нее исподлобья:

— Ты станешь моим ангелом-хранителем?

— Он у тебя уже есть. У каждого есть.

«Только где был мой, когда ты смеялся надо мной вместе с остальными?» — Геля резко отвернулась, чтобы Сережа не заметил, как ей снова стало больно. А он понял это по-другому, и когда она снова повернулась, то увидела испуг в его взгляде.

— Ты не хочешь иметь со мной дела?

Этот вопрос прозвучал как-то неловко, и от этого Геля сразу поверила, что он действительно боится того, что она может просто уйти.

* * *

День за днем… Неделя за неделей… Ему уже с ужасом представлялись месяцы и года, наполненные тишиной ожидания телефонного звонка. Нет, Павлу, конечно, звонили разные люди, старые приятели и просто любопытные из тех, кто прослышал о его новой внешности, но еще не видели ее собственными глазами. Но Тремпольцев ждал другого звонка, с предложениями. А его все не было.

Убедив себя, что гордости в его случае нет места, иначе можно и не дождаться роли, он сам связывался с кем-нибудь из команды тех режиссеров, кого по-настоящему ценил, тщательно подбирая слова объяснял, что теперь способен сыграть что угодно, его комическая внешность больше не является препятствием. Люди, с которыми Тремпольцев разговаривал, выражали изумление, хвалили, говорили, что поддерживают, и клятвенно заверяли, что поговорят с главным режиссером, но ответного звонка так и не было. Ни одного.

Тишина давила на уши. Зеркала пугали непривычным отражением. Иногда Павлу начинало казаться, что его вовсе не существует… Заинтересованные женские взгляды вызывали отвращение: «Не меня они видят. Не меня хотят».

Восторженный угар первых дней давно рассеялся. Это тогда Тремпольцев забавлялся во всю, и каждый вечер уходил из ресторана с новой подругой. Каждая находила, что он красивее Алена Делона. Он уже слышать не мог это имя. Ни одной из этих женщин он не перезвонил. Он ждал серьезного разговора.

Наконец, Павел сдался и начал обзванивать режиссеров второго эшелона. И, наконец, услышал то, что наверняка хотел ему ответить каждый, но предпочел отмолчаться:

— Старик, ну какую я могу дать тебе роль? Для комедии ты больше не годишься — не смешной! А в классике сниматься с твоей репутацией… Извини, но я не могу так рисковать. Ну да, ты теперь настоящий красавчик. Из того ряда, где молодые Тихонов, Лановой, Костолевский… Но, видишь ли, в чем дело… Этот экранный простофиля так прилип к тебе… Я не верю, что ты сможешь создать другой образ. Ну не верю!

«Станиславский хренов! — едва не проорал Павел в трубку. — Не верит он… Да что ты знаешь обо мне? Каков я на самом деле… Никто из вас не знает меня. Даже на пробы не приглашают, сволочи! Как же я могу доказать, что способен сыграть Гамлета, если меня даже на пробы не зовут?»

Однажды около «Мосфильма» он увидел знакомое лицо, но не сразу сообразил, кто эта девушка. Не ее красота задержала взгляд Тремпольцева, в своей собственной постели он перевидал за эти дни немало красавиц, а особый свет, от нее исходивший. И ему показался знакомым этот свет… Внезапно Павел вспомнил: «Да это же… Как ее? Геля. Ангелина. Та девочка из клиники… Я так и не позвонил ей… А чем я теперь могу ей помочь? Она думает, что я в центре тусовки, а я даже приблизиться к ней не могу. В кабаке — пожалуйста! Но не на площадке. А ей ведь хотелось именно этого… Долго ли она ждала моего звонка?»

Его охватила почти детская обида: Гелю вел под руку помощник того самого режиссера, который передал через посредника, сам даже не потрудился позвонить, что не нуждается в шутах. То, что Тремпольцев и рассчитывал на серьезную роль, его не волновало.

«Ну, теперь-то ей мое покровительство ни к чему!» — Павел смотрел Геле вслед и не мог поверить, что это та самая угловатая и сутулая девочка. Такая легкая и уверенная в себе… Что изменилось в ее жизни за эти два месяца?

Можно было догнать ее и спросить. Выяснить, как ей удалось попасть в павильоны «Мосфильма», ведь красавиц вокруг них вьется, что мух небитых. Кто разглядел это ее внутреннее свечение? Будущий Бертолуччи… Которого Павел Тремпольцев не интересовал ни в каком виде.

Лучшее, что он нашел за это время, была работа на студии дубляжа, где адаптировали новые голливудские фильмы. Ему все больше доставались туповатые комедийные боевики, срабатывал все тот же проклятый имидж, ведь его голос оставался узнаваемым даже без прежнего лица.

Он отказывался поверить: «Влупить все свои скудные накопления в эту операцию и остаться у разбитого корыта?! Не может быть. Должен найтись человек, который в меня поверит! Уж если та моя рожа в свое время оказалась востребованной…»

Но тишина все растягивалась во времени. Недели две Тремпольцев уже не показывался даже в любимом кабаке у Макса. Выяснилось, что ресторанный успех проходит быстро и только усиливает ощущение пустоты жизни. Ему казалось, его отторгли в вакуум, и то, что он до сих пор не задохнулся — это недоразумение. Дело времени. Чего-чего, а времени у Павла теперь было предостаточно.

Он больше не писал никаких заметок. Ни о кино, ни о себе. Последнее, что было занесено в зеленую — цвета воли! — тетрадь: «Я перестал быть собой. Я думал, что начинаю новую жизнь, а это оказалось моей смертью. Она красива. Она безразлична. Она беззвучна».