– Я говорила! Говорила! – тихо покрикивала она. – Так лучше! Так резче… Так запомнится…

Спустя несколько минут, сняв с себя повязки и лежа на спине, она глядела в потолок. Потом, закрыв глаза, спросила:

– Вы, наверное, заметили… Не могли не заметить… У меня сзади… Ну, словом, один природный недостаток…

– Говори мне «ты»…

– Нет-нет! «Вы» – намного лучше! Я думаю, два века назад люди в нашем положении обязательно говорили «вы». Мой покойный муж тоже всегда говорил мне «вы». Я до сих пор люблю его! Вы не думайте! Он был необыкновенный человек. Но вот – неожиданно умер. Мы и познакомились неожиданно. Он ведь приехал сюда из Новой Зеландии. Жил здесь полгода. Был очень крупным фермером. А здесь – представительство. Но по корням он наш! Славянин! Славянский горец. Есть целая нация – или, может, я путаю, народность такая – «бойки». У него и фамилия была – Бойко. Там, в горах Западной Украины, Чехии, Румынии, много тайного и непонятного. Какие-то необъяснимые исчезновения людей. А потом их возвращения: через сто лет, через двести… По-моему, его семья просто сбежала оттуда. Чтобы, чтобы… Нет, не буду вам этого говорить… В общем, в детстве, в сорок восьмом году, он эмигрировал с родителями в Австралию. Оттуда – на острова, в Зеландию. У него несколько крупных овечьих ферм под Крайстчерчем, на Южном острове. Есть и на Северном, под Манукау и Таурангой. Там везде овцы, овцы и… титаномагнетитовые пески. Ну, еще яблоки и эти противные волосатые киви… Я была там. И знаете… знаете… Нет, и этого говорить не буду… Лучше – о муже. Ему было всего шестьдесят пять… А вам? Вам, наверное, и тридцати нет?

Он резко дернул небритой – по моде – щекой. Разговор об овцах, Австралии и покойном муже показался ему несуразным, нелепым. Она вмиг это почувствовала, чуть громче вскрикнула:

– Вы не думайте… Я не случайно о муже… Он очень многому научил меня… И впервые показал мне эти серые дневные огни… Он тогда сказал: «Раньше эти огни были только у женщин, и теперь – так…» Он был замечательный… Только вот брачный контракт… Я ведь до сих пор связана с ним, с его семьей, брачным контрактом. Но контракт потом, позже… Я ведь, знаете, вспоминала вас… Южное Бутово, наши маленькие безобразные кусты… Завяжите же мне глаза! – вдруг взмолилась она. – И себе тоже… Но сперва – гляньте… У меня такой маленький овечий хвостик сзади…

Он, досадуя на эту нескончаемую речевую чушь, грубовато развернул ее к себе спиной. И тут же рассмеялся: ничего, кроме великолепно вылепленных ягодиц, он не увидел. Она по его смеху определила: «ничего нет», – и, перевернушись на спину, стала быстро завязывать платки на глазах.

Охранники вытолкали его из дома чуть не взашей. Чувствовалось: его едва здесь терпят, но и запретить ничего не могут.

Перед тем как уйти, он, как бывший военный юрист, бегло проглядел брачный контракт.

Ее муж был странным человеком. В контракте он больше всего беспокоился об овцах, об их честном – в случае чего – разделе. Однако самым странным условием для нее было: не возвращаться после его смерти в Россию, остаться в Зеландии и через два года – правда, лишь по обоюдному согласию – выйти замуж за его младшего брата Николаса.

– Но вы не думайте! Он не самодур и не извращенец какой-то. Просто в горах так раньше было принято. Женщин там всегда не хватало, их было намного меньше, чем мужчин! Поэтому если в этих славянских горах умирал человек и у него оставалась вдова, ее навсегда привязывали к семье, к месту, где жили… Но сейчас ведь не средневековье какое-то. Мы эту брачно-контрактную халабуду враз поломаем!

Они встречались несколько дней кряду, все сильней привязываясь друг к другу.

Она бегала на четвереньках и блеяла овцой, он гладил ее по-мальчишески остриженную голову и тихо покусывал плотную прозрачную кожу предплечий.

Однажды, подойдя к окну, они вместе увидели серые дневные огни. Огни мягко и скоро – как облака в горах – проплыли и скрылись. Она вдруг заплакала и крепко поцеловала его в щеку. Потом, чуть погодя, сказала:

– В первый раз я увидела эти огни там, в Зеландии, когда мы перелетали через пролив Кука с Южного острова на Северный. Мне иногда кажется: муж перенес эти маорийские огни сюда…

– Не говори глупостей, – сказал он. И вдруг со страхом подумал о желтовато-зеленых, а по краям слегка серых огнях Троицына дня, которые жгут и испепеляют непокорных, тугоумных, грешных. «Троица грозная, Троица грозовая, палящая, пощади меня!» – сказалось им про себя. Не желая произносить этого вслух, все же сказал:

– Это Троицыны огни. Троица – чудесный, но и грозный праздник. Меня в детстве научили бояться и уважать его. Во всяком случае, вести себя надо до Троицы тише воды, ниже травы.

– Да, да: тише воды! Ниже травы! Верно!.. А я – глупая! И с хвостом, – смеялась она. – Но все равно огни эти – маорийские… Бог – любой Бог! – бережет эти огни для себя. А мы их – любя друг друга – унесли… взяли… Как вы думаете – нас накажут? Ну да теперь все равно… – Сверкая голой спиной, она подбежала к шкафу, вынула теперь темно-синие и очень плотные салфетки, стала завязывать глаза ему, себе: – Чтобы не видеть этих огней, ничего не видеть, а только чувствовать, обнажать, обнажать осязанье!..

Вечером того же дня она внезапно объявила: завтра, через Дели и Канберру, вместе с одним из охранников, ей надо лететь в Веллингтон. Билеты давно забронированы.

– Но вы не огорчайтесь! – ласково лепетала она, глядя расширенными зрачками сквозь его потерянное, ставшее пергаментно-серым лицо. – Я ведь на ненадолго совсем. Дней, на девять – десять. Развяжусь с этим дурацким контрактом – и все, и назад! Да там ведь и обозначено: «по обоюдному желанию». А у меня нет никаких желаний, кроме как ощущать вас внутри себя и себя внутри вас… Вот только овцы… Нужно их честно разделить… А это трудно. Муж говорил: «Овцы – солнечные твари». Он очень, очень беспокоился о них. И всегда пел одну и ту же песню:

Она не вернулась ни через десять дней, ни позже.

Перед самой Троицей он получил на свой сотовый телефон короткую эсэмэску:

«Ona nie priedet. Nikolas».

Огни, серые, еле видимые, легко плыли мимо церквей, гаражей, рекламных щитов.

Огни – или пламя, или новая материя бытия, или серые чаши вознесения и ухода – двигались с юга на север, а потом Бог знает куда. Все к чему эти огни, для одних вполне ощутимые, для других незнаемые и нечуемые, прикасались, становилось по земным понятиям мертвым. По небесным же – бессмертным.

Многие видели эти огни на пороге любви и смерти. Но многие и не замечали их.

Многие пропускали эти огни сквозь себя без всяких последствий. Но многих огни и спалили.

Многие хотели бы получить эти огни в дар – как наилучшее завершение иногда удивительно бессмысленной и бесполезной жизни. Но многих чаша сия миновала…

Он не выдержал, пошел в контору. Там его встретили грубыми насмешками и вытолкали вон.