Как комиссар и думал, его семья собралась на террасе: погреться на солнышке, совсем как клиенты кафе «Дидович». Паола, в перчатках и с шерстяным шарфом вокруг шеи, сидела, держа в руках книжку. Кьяра была в футболке, при виде которой у Брунетти по рукам побежали мурашки. Девушка опасно отклонилась на стуле, закинула ноги на парапет и закрыла глаза; казалось, она была в глубокой коме. На Раффи были наушники. Закрыв глаза, он дергал головой, словно у него была болезнь Паркинсона или началась «пляска святого Вита».

Приход Брунетти остался незамеченным. Он постоял какое-то время, глядя на родных. Его жена была всецело увлечена красотами слога, дочка наслаждалась солнечными лучами, а сын – тем, что Гвидо не желал называть музыкой. Витая в эмпиреях, они совершенно позабыли о нем. Как, впрочем, и о ленче.

В кухне на панели духового шкафа горел красный индикатор. Что ж, есть надежда, что когда эти живые мертвецы наконец восстанут и явятся сюда, еда у них будет… От нечего делать Брунетти накрыл на стол, стараясь создавать как можно больше шума: со стуком расставил тарелки, дважды звякнул вилкой о фаянс, а когда раскладывал ножи, один из них издал весьма удовлетворительный скрежет. Салфетками не погремишь при всем желании, другое дело – бокалы! На кухонной стойке лежал хлеб в бумажном пакете, и Брунетти очень постарался пошуршать им. Можно, конечно, надуть пакет, а затем хлопнуть по нему ладонью, но это будет уж слишком… Брунетти достал из шкафчика плетеную корзинку для хлеба, нарезал половину буханки ломтями такой толщины, как нравилось ему – и больше никому в семье, – и решил удовольствоваться этой маленькой бытовой победой.

Комиссар достал минералку, и еще в холодильнике нашлась початая бутылка «Пино Гриджио»[57]. Когда все это стояло на столе, ждать больше было незачем: время ленча давно прошло, и Гвидо сильно проголодался.

Он вернулся на террасу и застал домочадцев в тех же позах, словно это были гипсовые фигуры несчастных жителей Помпеев.

– Может, все-таки пообедаем? – поинтересовался комиссар обыденным тоном.

Не получив ответа, он подумал, что это простительно разве что Раффи, продолжавшему судорожно выстукивать ритм у себя на коленке.

– Может, все-таки пообедаем? – повторил Брунетти громче.

Паола оторвалась от книги и посмотрела на него невидящим взглядом. Она все еще была там, в далеких мирах, где люди изъясняются емкими, законченными предложениями и не поднимают шума из-за пропущенного обеда.

Кьяра открыла глаза, заслонилась рукой от солнца и увидела отца.

– А, ты уже пришел, – сказала она с улыбкой. – Отлично!

Раздражение собрало чемоданы, открыло дверь и, утянув с собой за рукав нетерпение, медленно поплелось к выходу…

Паола положила книгу на парапет разворотом вниз и встала.

– Который час? – спросила она. – Я не слышала твоих шагов.

– Я только что пришел, – сказал Брунетти.

Она подошла к нему, кажется, все еще думая о своем – то ли о том, как ярко светит солнце, то ли о недавно прочитанном. Положила руку ему на предплечье, чмокнула в левое ухо.

– У нас сегодня фриттата[58] с цукини и фаршированная грудка индейки.

– Я отвлекаю тебя от чего-то важного? – поинтересовался Брунетти, указывая взглядом на книгу, лежащую на парапете.

– От правдивости, красоты, элегантной прозы, потрясающей психологической проницательности и блестящих диалогов, – перечислила Паола.

– От Агаты Кристи тебя не оторвать, я знаю, – произнес Брунетти и повернул назад, к кухне.

Паола подхватила книгу, помахала ею у Раффи перед глазами, потом сняла с него наушники и пошевелила губами, словно что-то говоря. Парень не сразу понял, в чем заключается шутка, но потом засмеялся.

– Есть хочу – умираю, – сказал он, когда Паола отодвинулась от него.

Слова, которые она слышала минимум один раз в день с тех пор, как ее сынок научился говорить…

Раффи и Кьяра вошли в кухню следом за матерью и уселись каждый на свое место. Паола открыла духовку и бросила через плечо:

– Спасибо, что накрыла на стол, Кьяра!

Девушка с удивлением глянула на мать, потом на Раффи. Тот помотал головой. Руки у него были сложены на груди, но это не помешало ему указать на отца, прижимающего палец к губам, – жест, который позволил Кьяре без стеснения заявить:

– Ты тратишь столько времени на готовку, мамочка! Хотя бы с этим я могу тебе помочь!

На этот раз Раффи жестом показал «Ну и сильна же ты врать!», но выдавать сестру не стал.

Обед прошел мирно, за беззаботными разговорами, как это бывает, когда все свои и стесняться нечего. Паола спросила сына, приедет ли Сара из Парижа на Пасху, а когда он ответил, что да, поинтересовалась, скучает ли он по ней.

Раффи оторвался от десерта, тыквенного кекса с изюмом, положил вилку на тарелку и прижал руку к сердцу.

– Только о ней и думаю! Жажду увидеть ее, как потерпевший кораблекрушение матрос – парус на горизонте, как заблудившийся в пустыне – живительный источник, как…

– Как голодающий – корку хлеба. Как… – с энтузиазмом подхватила Кьяра, но Паола перебила ее.

– Разве не интересно, – начала она тоном, которым обычно излагала свои теории, – что, выражая сильное стремление к чему-то, мы часто прибегаем к чисто физиологическим терминам? Голод, жажда, физическая безопасность…

– А к чему еще нам стремиться? – спросил Брунетти. – К миру во всем мире?

– Я не об этом, – не сдалась Паола. – Я нахожу занимательным тот факт, что люди используют именно физиологические термины, – не духовные, не интеллектуальные!

– Потому что это происходит здесь и сейчас, – сказала Кьяра. – Ты испытываешь физиологическую потребность: в воде, еде, сне. Ты ощущаешь это!

– Думаю, человек больше страдает от отсутствия свободы или душевного покоя, – высказал свое мнение Брунетти.

Раффи сосредоточился на кексе, словно находил его куда более интересным, чем рассуждения такого рода.

– Физическая боль – это боль настоящая, – заупрямилась Кьяра. – А от разбитого сердца еще никто не умирал.

Паола прижала руку к своему страдающему сердцу, потом перегнулась через стол и взяла за руку мужа.

– Гвидо, мы вырастили дикарку!

«Пора на работу!» – подумал Брунетти. Тем более что встреча с Гриффони была уже назначена.

К трем пополудни Клаудиа была на месте. Рослая, белокурая, голубоглазая, своей внешностью она опровергала одно венецианское заблуждение – насчет того, как должны выглядеть неаполитанцы; зато острым умом и проницательностью подтверждала другое, не менее стойкое. День был погожий, поэтому они постояли немного на больничном крыльце, пока Брунетти рассказывал о нападении на Франческу Сантелло и о том, что дал им просмотр видео с камеры наблюдения.