выражает удивлений и высказывает, что Анна и Мария, которые ранее были сплетены из одного цветения, стали зложелателями и не отступятся от этого, вдохновляясь злобой. Забитые в молчании при всех, они взглядом уничтожали друг друга.

Тайну, связанную с детством Марией, я пока не раскрываю. Я не знаю всех подробностей и, думается мне, что Джексон сам ему об этом когда-нибудь расскажет.

Решаюсь задать вопрос, вертевшийся на языке:

— Тебя Джексон оповестил о…

Он не дает мне закончить, однотонно отвечая:

— Угу. — Проносится печальный выдох. — Не вовремя мы уехали…

Вина его гложет, ведь если бы они отложили поездку на одну лишь неделю, то он смог бы сказать отцу то, что говорил призрачному видению.

— Питер, никто не знал, что все так обернется, — стараюсь его утешить, сама, прекрасно осознавая, что утешения бессмысленны.

Полная печали, припоминаю час, когда услышала от Даниэля убийственные слова: «Тебе срочно нужно в больницу. Что-то неладное с отцом».

Думавший о другом, он кивает, не отвечая, после неистового разгрома чувств.

— Как ты сама? — невыразительным голосом, утопая в упреках на самого себя, спрашивает брат.

И прежде, чем поднять взгляд и сказать, что с моим здоровьем всё в порядке, он добавляет:

— Я о твоей душе, разрывающейся между… — Он не продолжает.

Опутанная ими двумя, я сгораю медленно, как свеча… Бросить и одного, и другого я всё еще не способна, хоть и обещала Джексону. Сколько должно пройти времени, чтобы моё сердце приняло решение?

После некоторого колебания, мямлю:

— Мы не вольны в своих чувствах, Питер. К одному у меня глубокое сожаление, к другому… — стихаю голосом, а в голове крутится арест Джексона, когда я думала, что сама попрощалась с жизнью… — Да, эта жалость к нему оказалась роковой. У меня не осталось сил, чтобы бороться с ней…

— Ты не сможешь так долго протянуть… Не раз мы говорили об этом, но ничего не изменилось… — уверяет серьезным голосом Питер, помрачнев. — Вы наносите самое тяжкое, все трое, друг другу. Последний раз я говорю тебе: не наделена ты обязанностью ухаживать за Даниэлем. — Он старается не смотреть на меня, а по лицу очень зол. — Ты не хочешь этого понять… А Джексон, не укладывается у меня в голове, слюнявил, слюнявил и получил… — с легкой злостью произносит он. — Тайлер рассказал мне о пакостях Брендона, приведшего в исполнение свои намерения. Скрыть он хотел от меня это! Хмм… Он и не знает, что мне известно об этом. Спасибо отцу, который избавил его от ареста и то это же ничего не меняет, и он продолжает разгребать проблемы, покланявшись богатым, что больше не встретится с тобой. Мы все сейчас подвергаемся серьезной опасности из-за всех тайн… — Вот почему он скрывался, надевал на себя маскировку. — Однако вы не избавили друг друга от этих встреч и продолжаете вкушать запретные наслаждения. Я допустил это сам, когда на свадьбе послушал Ритчелл, чтобы помирить вас… Я скорее должен был подвести Джексона к тому, чтобы он не вплетал тебя в свои проблемы, а сам их разрешил, так же, как и ты… Эта канитель никогда не закончится. А я предупреждал вас обоих, что ложь может завести в самый тупик. Неисчислимое вранье кругом. Я не врал, но стыдно за вас обоих мне.

Злоба, бьющаяся в голосе Питера, пронизана болью.

Раздосадованная его грубостью, в которой не проскальзывает и намеков на шутливые нотки, я немотствую.

— Милана, подумай, не служит ли случившееся знаком, что уже пора определиться? Все подготовлено для этого. Отец столько лет молчал…

Мы сцепляемся с ним воззрениями на этот счет, но я прекращаю упрямиться и соглашаюсь с ним, что час признания Даниэлю близок.

Понуро молчком добредя до дороги, которая ведет к моему дому, я спрашиваю с болезненным любопытством:

— Питер, есть то, чего я не знаю? Есть еще какие-то тайны?

Питер пристально заглядывает мне в глаза. В следующую секунду ему звонит телефон.

Завершив вызов, он произносит ответ, но не на тот вопрос:

— Это Ритчелл. Она скоро зайдет за тобой. Я пойду за Джексоном и заодно увижусь с мамой.

Глава 77

Милана

Разойдясь по лабиринтам улиц, я воскрешаю в памяти дни, как возвращалась по этой извилине домой. Удлинив путь к дому медленным темпом, ища тишины от неумолкающей в голове панихиды, я желаю найти тихое прибежище.

Погруженная в пропасть отчаяния, я чую сердцем, что слабею, потрясаясь при мысли, что увижу родную «кровиночку», дом детства, от которого меня разделяет всего несколько минут. Я любила отчий дом, как человека. Его образ хранится глубоко-глубоко в груди, в самой сердцевине. Сиэтл — моя духовная родина, мой солнечный блеск, посаженный в юном сердце. Родное гнездышко, в котором ты вырос, дорого сердцу каждого человека. Дом — хранитель лучших лет в нашей жизни. Только лишь сейчас я осознаю, как ценна мне эта тропинка к дому.

Взволнованная до глубины души совсем незапланированной встречей с теплым детским кровом, насильно переставляя ноги, я распахиваю незакрытую калитку и пробираюсь к входу сквозь заросшую сорняком дорожку, где уже не видать ни поляны цветов, ни фонтана, ни ухоженной аллеи и степенно поднимаю глаза на прежний уровень. В один момент доносится вздох далекого прошлого. Наполовину ушедшая в землю, изъеденная пылью, ржавчиной дверь, покрытая паутиной, еле держится на полуоторванной петле и, без того вызывая священный ужас, пищит, при каждом порыве ветре, грубо поворачивающего ее туда-сюда. Заслонив рукой глаза от пробирающихся назойливых лучей солнца, я всматриваюсь, устрашаясь виденному. «Брр. Не попутала ли я место? Это тот дом, где я когда-то грезила?» Уставившись, я смотрю вдоль и поперек. Из разбитого окна второго этажа моей комнаты вьются и хлопают всё те же нежно-голубые занавески со звездами, выбивая свой ритм. Фасад дома приобрел платиново-серный оттенок на смену светло-серебристому. Дом стал каким-то неживым, приняв отшельнический вид, будто он мертвенно отдается дремоте, позволяя совершать с ним всё, что придется по нужде природе. Стряхнув с себя оцепенение, заставляющее сжиматься сердце, я подымаюсь по трем порожкам и пролезаю внутрь, стараясь не задеть шатавшуюся полуразвалившуюся дверь.

Захожу. В ушах моих стоит безмолвие. Я вдыхаю, и в меня проникает запах дома. Но затхлостью, терпким ощущением старья, плесени аромат, увы, уже опьяняет по-иному, не так, как, пробыв неделю в другом месте, приезжаешь в край родной и приятная дрожь овевает тело. Всё изменилось и то, что было, исчезло безвозвратно. Потянувшись на кухню, мне бросается в глаза среди бытового хлама — кучи грязной посуды, пустых этикеток,