В тот серый зимний день, когда он уезжал в Россию, пришло письмо – он дал свой адрес в Троках. Корявым почерком мостовой написал, что Малка умерла в родах и ребенок тоже, и от всего сердца желал Антонию, чтобы память об этих двоих никогда его не оставила, а мысль о том, что он виновен в их смерти, следовала за ним повсюду и чтобы ничто не могло избавить его от чувства вины. Коссаковский читал это письмо под большим, холодным небом, в повозке, стиснутый телами других путешественников, и ощущал одновременно отчаяние и облегчение – словно пловец, подхваченный течением и до тех пор испытывающий ужас, пока не смирится со своей ничтожностью и беспомощностью и не уподобится щепке, от которой ничего не зависит. Тогда наступает покой.

Дорога в Псков заняла месяц. Большей частью Антоний шел пешком, иногда его подвозили на телегах. Он спал в конюшнях, и порой ему казалось, будто в его голове образовалась болезненная язва и что с этой язвой можно жить, если к ней не прикасаться. Это и в самом деле было возможно, за исключением мгновений, которые наступали сами собой, без предупреждения, и тогда боль, казалось, выскальзывала из волшебным образом очерченных границ и оглушала Антония. Однажды, например, он ехал в санях с какими-то русскими крестьянами, замерзший и грязный, и плакал всю дорогу; наконец возчик, крупный крестьянин в тулупе, остановил лошадь, подошел к нему, обнял и стал баюкать. Так они стояли в огромной белой пустоте, от лошадей на морозе шел пар, закутанные крестьяне терпеливо ждали. Возчик даже не спросил Антония, почему он плачет.

В Пскове выяснилось, что он опоздал и гувернера уже взяли, более опытного.

После долгого путешествия Коссаковский добрался до Санкт-Петербурга и понял, что можно так существовать и дальше – в постоянном движении, на телеге, на лошади, чтобы каждый день вокруг оказывались новые люди. Он был доброжелателен, умен, разговорчив. Люди мгновенно проникались к нему симпатией и, словно бы чувствуя, что он моложе, чем представляется, окружали заботой. Антоний пользовался ею и никогда не выходил за рамки дозволенного. Честно говоря, человеку в жизни нужно не так много – пища и одежда. Спать можно где угодно, впрочем, его всегда принимали под свой кров какие-нибудь торговцы, которым он помогал с переводом или счетами или которых развлекал смешными историями. Помогали простые крестьяне, перед которыми Антоний разыгрывал загадочного шляхтича, попавшего в беду, и к которым всегда относился с уважением, словно они тоже были благородного происхождения. Он также не сторонился иудеев и греков; выучил их язык и охотно выступал в роли переводчика. Иногда он назывался Каминским – по матери, иногда Жмудзинским, а то придумывал себе имя на одну ночь или на пару дней. Поскольку Антоний отличался красноречием и хорошими манерами, был приятен в общении, купцы, с которыми он знакомился в пути, рекомендовали его дальше, своим знакомым, и так он странствовал с караванами по турецким землям. Измученный периодически накатывавшей на него меланхолией, он наконец нанялся на черноморский флот. Почти три года плавал моряком и посетил множество портов. Пережил кораблекрушение в Эгейском море, сидел в турецкой тюрьме в Салониках, разумеется, по ложному обвинению. Выйдя на свободу, отправился на святую гору Афон, уповая, что найдет там утешение. Но не нашел. Потом был драгоманом в Смирне, наконец попал к богомилам в Крайову, где собирался провести остаток дней.

– Пока там не появился Яков. Пока вы меня не нашли, – говорит Моливда. Они осушили уже два кувшина вина, и он ощущает крайнюю усталость. Нахман долго молчит, потом встает и обнимает Моливду, словно тот крестьянин в пустом зимнем пейзаже.

– Как ты думаешь, Яковский, хорошо ли я прожил свою жизнь? – бормочет Моливда, уткнувшись в воротник Нахмана.

Пошатываясь, он отправляется домой и по дороге видит пожар. Долго стоит и смотрит на горящий дом, в котором находился склад музыкальных инструментов. От жара лопаются струны гитар и стреляет туго натянутая кожа барабанов: пламя исполняет адскую музыку, к которой прислушиваются прохожие, наконец торжественно прибывает пожарная команда.

Ris 820. mapa Offenbachu

29

О насекомообразном народце, который поселяется в Оффенбахе-на-Майне

Это зрелище настолько поразительное, что местные экипажи сами съезжают на обочину, чтобы пропустить странную кавалькаду всадников и вереницу карет. Впереди отряд из шести верховых, с пиками, в ярких мундирах. У них пышные усы, и, несмотря на серьезное, даже грозное выражение лиц, они кажутся глашатаями, предвещающими появление циркачей. Тот, кто скачет первым, вооружен, у него хитроумно, наподобие скрипичного ключа, закрученные усы. За этим авангардом следует богатая карета с причудливым и трудно запоминающимся гербом на дверцах, а за ней – еще десяток больших экипажей, запряженных тяжелыми восточными лошадьми. В конце едут нагруженные повозки, аккуратно прикрытые холстиной. За ними – снова всадники, красивые юноши. Процессия движется из Франкфурта, пересекает по мосту Майн и направляется к Оберраду, предместью Оффенбаха.

Госпожа фон Ларош[212], которая навещает родственников в Оффенбахе и раздумывает, не поселиться ли в этом тишайшем городке, напоминающем курорт, также приказывает кучеру съехать на обочину. Она с любопытством наблюдает за странными путешественниками. Стража в пестрых мундирах, вроде уланских, преобладают зеленый и золотой цвета, со множеством галунов и пуговиц. Высокие шапки украшены павлиньими перьями. Эти очень молодые мужчины, почти мальчики, напоминают Софии фон Ларош длинноногих, прыгучих насекомых. Ей хочется заглянуть в самую богатую карету, но занавески в окнах тщательно задернуты. Зато можно без труда рассмотреть гостей в других экипажах – это главным образом женщины и дети, все колоритно разодетые, улыбающиеся и, видимо, немного смущенные тем интересом, который возбуждают.

– Кто это? – спрашивает заинтригованная госпожа фон Ларош глазеющего на эту процессию мещанина.

– Вроде бы какой-то польский барон с сыновьями и дочерью.

Кавалькада неторопливо движется по предместьям, целиком занимая узкие булыжные мостовые. Всадники что-то выкрикивают на непонятном языке, свистят. Госпоже фон Ларош кажется, будто она попала в оперный театр.

Когда наконец София встречается со своей не менее взволнованной кузиной, ее поездка в Берлин отходит на задний план. Все только и говорят, что об этом польском бароне и его таинственной красавице дочери, прибывших сюда по приглашению графа и арендовавших у него замок, в котором намереваются остановиться.

Кузина специально наняла карету в Оберраде и видела всю церемонию высадки из кареты. И теперь взволнованно рассказывает:

– Двое сыновей вывели высокого старика – он