— Убирайся к чорту, — сказал Анатоль и,взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами селна кресло близко перед Долоховым. — Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри,как бьется! — Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. — Ah! quelpied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какойвзгляд! Богиня!!] A?

Долохов, холодно улыбаясь и блестя своимикрасивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться надним.

— Ну деньги выйдут, тогда что?

— Тогда что? А? — повторил Анатоль с искреннимнедоумением перед мыслью о будущем. — Тогда что? Там я не знаю что… Ну чтоглупости говорить! — Он посмотрел на часы. — Пора!

Анатоль пошел в заднюю комнату.

— Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! — крикнул онна слуг.

Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобывелеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сиделиХвостиков и Макарин.

Анатоль в кабинете лежал, облокотившись наруку, на диване, задумчиво улыбался и что-то нежно про себя шептал своимкрасивым ртом.

— Иди, съешь что-нибудь. Ну выпей! — кричалему из другой комнаты Долохов.

— Не хочу! — ответил Анатоль, всё продолжаяулыбаться.

— Иди, Балага приехал.

Анатоль встал и вошел в столовую. Балага былизвестный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служившийим своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечераувозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой деньночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их сцыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил поМоскве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называлих. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивалиони его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал закаждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. Вкутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган,и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз вгоду рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил большелошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумнуюезду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавитьпешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любилслышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж итак нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и такни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.

Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за егомастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балагарядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими толькоизредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, какон называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу.Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколькомесяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Еговсегда сажали господа.

— Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иванычили ваше сиятельство, — говорил он. — Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать ужссудите, что можете.

И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах,давали ему по тысяче и по две рублей.

Балага был русый, с красным лицом и вособенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцатисеми, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет втонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.

Он перекрестился на передний угол и подошел кДолохову, протягивая черную, небольшую руку.

— Федору Ивановичу! — сказал он, кланяясь.

— Здорово, брат. — Ну вот и он.

— Здравствуй, ваше сиятельство, — сказал онвходившему Анатолю и тоже протянул руку.

— Я тебе говорю, Балага, — сказал Анатоль,кладя ему руки на плечи, — любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… Накаких приехал? А?

— Как посол приказал, на ваших на зверьях, —сказал Балага.

— Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, ачтобы в три часа приехать. А?

— Как зарежешь, на чем поедем? — сказалБалага, подмигивая.

— Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! —вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.

— Что ж шутить, — посмеиваясь сказал ямщик. —Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехатьбудем.

— А! — сказал Анатоль. — Ну садись.

— Что ж, садись! — сказал Долохов.

— Постою, Федор Иванович.

— Садись, врешь, пей, — сказал Анатоль и налилему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь дляприличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него вшапке.

— Что ж, когда ехать-то, ваше сиятельство?

— Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас иехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?

— Да как выезд — счастлив ли будет, а тоотчего же не поспеть? — сказал Балага. — Доставляли же в Тверь, в семь часовпоспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.

— Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я разехал, — сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который вовсе глаза умиленно смотрел на Курагина. — Ты веришь ли, Макарка, что духзахватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?

— Уж лошади ж были! — продолжал рассказБалага. — Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, — обратился он кДолохову, — так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя,руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам,так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. Втри часа донесли черти. Издохла левая только.

Анатоль вышел из комнаты и через несколькоминут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке,молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу.Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, ставперед Долоховым, он взял стакан вина.